Дай лапу, дружище!
Шрифт:
Уже при одном моем возгласе: «Кто там?» Варден решительно устремлялся во двор, лапой распахивая двери, полный желания немедленно разделаться с любым незнакомцем. Например, когда нужно было его выгнать из комнаты — зимой от Вардена изрядно несло псиной, — стоило сурово сказать, глядя на дверь: «Кто там?» — и Варден пулей вылетал, чуть не вышибая дверь. Во дворе, конечно, никого не было. И ничуть не обижался, что его обманули. Наверное, полагал, что таинственный враг успевал куда-нибудь спрятаться. Человеку он верил.
Любопытны были взаимоотношения Вардена с большими животными. После того как нас с ним чуть не забодали коровы, он старался их избегать, потому что стоило коровам его увидать, они устремлялись к нему. И нужно было
Водил я в Холмах дружбу с молодым мерином Мальчиком. Красивая, гнедой масти, крупная лошадь с длинной черной гривой. Мальчик числился за промкомбинатовской мастерской, на нем пахали огороды, под плуг сажали картошку, возили сено, дрова. Короче говоря, Мальчик обслуживал все население деревни. На выпас вечером его выпускали на большой луг. Вбивали железную трубу, вокруг которой привязанный цепью мерин и пасся до утра.
Всякий раз, выходя на прогулку, я прихватывал с собой несколько кусков хлеба и сахара. Увидев меня с Варденом, Мальчик издавал мягкое грудное ржание — так он приветствовал меня — и, насколько позволяла цепь, приближался. Я сгонял с шеи и крутого крупа слепней, комаров, угощал. Брал он хлеб и сахар своими бархатными губами осторожно, потом благодарно кивал, глядя на меня большими выразительными глазами.
Варден все это время стоял неподалеку и с неодобрением наблюдал за моими действиями. Самое смешное было, когда я уходил дальше по травянистой дороге, поднимающейся на холм, где в чистом поле стояла душистая береза о двух головах, а Варден и Мальчик оставались вдвоем. Мерин не уступал дорогу, а черный терьер не желал сворачивать на обочину. Так и стояли они подолгу, пока Мальчик не принимался вновь щипать траву и не освобождал собаке путь. Варден никогда не лаял на него, что обязательно делал Джим, а Мальчик не нападал на Вардена.
Так мы и жили в Холмах с Варденом. Соседка Нюра перестала ходить ко мне с молоком: ставила кринку на ящик, прибитый мною к забору. Она панически боялась Вардена, хотя на женщин он почти не обращал внимания. Да и не только Нюра, многие перестали ко мне приходить. Лишь сосед Константин Константинович смело отворил калитку и, потрепав пса за холку, решительно направился ко мне. И Варден с тех пор зауважал Константина Константиновича, поворчав для порядка, беспрепятственно пропускал ко мне. И вообще, если я говорил Вардену: «Свой, свой!», он человека не трогал, но люди все равно боялись его и вызывали меня к калитке через забор, что, естественно, не нравилось Вардену.
Он рассорил меня с соседкой Нюрой. Бывало, каждый день приходила ко мне с молоком и подолгу засиживалась, засыпая меня сельскими новостями. Стоит у порога с кринкой, прижатой к боку, и разливается соловьем. Речь ее текла плавно, на нелестные эпитеты односельчанам она не скупилась.
Нюрка могла часами рассказывать про пьяниц. Сама не пила, зато всех пьющих ненавидела лютой злобой, а больше всех своего мужа Николая Петровича, на мой взгляд вполне хорошего, спокойного человека. Выпившим я его видел, но чтобы он был невменяемым — никогда! И я допустил тактическую ошибку: как-то, наслушавшись Нюркиных рассказов, взял его под защиту, сказав, что, по-моему, Николай Петрович вполне порядочный человек, работяга, с утра до вечера крутится по хозяйству и еще работает в мастерской. Он живет через два дома от меня, я видел, как он стучал ступкой о корыто, готовя пойло поросятам, доил корову, кормил кур, летом с лодки добывал в озерце осот для свиней, возил на лошади дрова, косил сено. Одним словом, без дела я соседа никогда не видел.
Жена его, Нюрка, работала в Доме отдыха и возвращалась из Опухлик вечером. Она тут же принималась за дела: тюкала сечкой хряпу, мыла стеклянные банки из-под молока, причем носила их к озеру, таскала воду из колодца, полола грядки.
Когда свое хозяйство и живность на дворе, дело всегда найдется. И летом и зимой Нюрка ходила в синих в обтяжку трикотажных шароварах, женственного в ней мало было. Например, в отличие от соседки Наты — рослой красивой женщины даже в свои сорок пять лет. По-моему, не так работа, как постоянная злость высушила Нюрку. Ругала она всех и всякого. Послушаешь ее, так вокруг настоящих и людей-то нет, как у гоголевского Собакевича. А муж ее мне нравился. Высокий, худощавый, он редко повышал голос, даже когда Нюрка в приливе вдохновения обрушивала на него потоки отменной брани, не гнушалась она и матерных слов. Пронзительный Нюркин голос разносился на всю деревню. Она не стеснялась никого. В упоении своей злостью поносила мужа самыми последними словами. Признаться, я не мог понять Николая Петровича, который все это терпел. По-моему, если он и ругал кого, так это корову. Наверное, срывал на ней накопившееся зло на жену.
Надо отдать Нюрке должное: ругала она мужа, лишь когда он был выпивши, трезвого никогда не задевала. Доставалось от ее ядовитого языка и соседям, с которыми, по ее мнению, пил муж, а иной раз и мне, якобы давшему ему с утра опохмелиться, хотя ничего подобного и не было.
Прекрасная природа, чудные вечера, ясные ночи, хорошее настроение — все это искупало некоторые житейские неудобства. Есть такая старинная русская поговорка: «Собака лает, ветер носит…» Ее мне привел однажды Николай Петрович. Он сказал, что давно уже, второй десяток лет, свято следует этой поговорке, и вот ничего, жив, здоров и разводиться не думает…
Варден очень любил гулять, причем в любую погоду. Трусил впереди меня, часто останавливался и смотрел, иду ли я за ним. Смешно так вытягивал шею, вертел головой. Если не видел меня, то бросался разыскивать. Уткнет нос в землю и бежит. Иногда я прятался за сосной или елью, но он всегда меня находил.
Маршрут у нас был один и тот же: дворами, мимо бани, мы выходили на узкую лесную дорогу. Справа — небольшое болотце с окнами маслянистой воды. Не было случая, чтобы Варден прошел мимо и не принял грязевую ванну. Выбирался он из болота весь заляпанный коричневой жижей. Он вообще ни одной лужи не пропускал: топал по воде, на ходу громко лакал. Вода его притягивала в любое время года. Помнится, раз чуть было в прорубь не полез, да я его вовремя остановил. Лесная дорога скоро выводила нас на более светлый и широкий проселок, ведущий в другой пионерлагерь «Юный строитель», что на озере Жигай. Здесь осенью попадаются грибы. Дойдя до просеки, Варден выжидающе смотрел на меня: прямо пойдем, к Жигаю, или свернем направо к озеру Красавица? И хотя я всегда сворачивал к Красавице, он неизменно повторял этот ритуал. К озеру вела широкая просека, которая то взбиралась на холм, то круто спускалась с него. Наконец начинало поблескивать сквозь ветви деревьев озеро. Оно небольшое, можно с холма все окинуть взглядом. Полная до краев гигантская малахитовая чаша. Береговые сосны и ели опрокинуты в озеро. Кое-где в бор вкрапливаются березы, осины, ивы.
На берегах, как и водится, валялись обрывки газет, ржавые консервные банки. Мне надоело смотреть на это варварство, я нашел подходящую ямку и весь мусор свалил туда. Однако после первых же выходных дней опять ветер гонял меж сосен обрывки бумаги, надувал грязные полиэтиленовые пакеты, поблескивали во мху консервные и стеклянные банки.
Почему люди поступают так? Я убежден, что природа облагораживает человека, делает его лучше. Мне приходилось встречаться с людьми, годами живущими в лесу, на озерах. Это лесники, работники турбаз, домов отдыха. Они нравились мне. Я чувствовал, что они любят природу, заботятся о лесах, птицах, животных, да и сами они в большинстве люди с возвышенными принципами, совестливые, склонные к философскому мышлению.