ДАЙ ОГЛЯНУСЬ, или путешествия в сапогах-тихоходах. Повести.
Шрифт:
— Ваганов,— позвал его комбат,— идите сюда.
Батарея сгрудилась вокруг них. Ваганов соскребывал глину с ладони, все еще напряженный, тяжело дышащий.
— Никого не встретили?
— Никак нет.
— Я уж боялся, что под пули попадете,— совсем не по-командирски сказал комбат.—Ну ладно, Ваганов... Мазур! — крикнул он. — Стройте людей и ведите в казарму!
Пока Ваганов возился у ограды, очищая от глины ботинки, батарейцы собрались в курилке. Курили жадно, жадно разговаривали о происшедшем. Макоев на этот раз сидел молча, ожидая, может быть, когда
— Он — моряк, Ваганов. Он—моряк, а вы — салаги.
Курилка было замолчала, потом кто-то все же спросил:
— А ты,— лишь бы не промолчать в ответ,— ты — моряк?
...А между нами, старыми моряками, говоря, нигде так хорошо не думается о доме, как в карауле...
На стене, у которой стоит пирамида с оружием, под самым потолком красными буквами выведено: «Проверяя оружие, целься в потолок». В потолок уже всажена очередь—несколько забеленных известкой дыр разбежалось звездами Кассиопеи. И когда проснешься и, отзевав положенное, оттягиваешь затвор СКС, обязательно посмотришь на них. И вспомнишь сто раз рассказанное: кто-то когда-то нарушил это правило, выпалил в своего товарища и убил его.
Потом, дернув напоследок махорочного ядка и пошевелив плечом, чтобы ладнее приник карабин, делаешь последний вздох и носком ботинка толкаешь дверь.
В третью смену. Третья — ночная.
После теплой, прокуренной и душной караулки свежий воздух покажется морозным—так ударит по ноздрям свежестью.
Над головой качнется небо, полное звезд, уронит одну, она прочертит недлинный светящийся след и погаснет; вдали рассыпаны редкие уже, мигающие угольки городских огней. Вокруг тебя все залито слоем темноты, грудой темноты стоит четвертое орудие.
Под ногами скрипит гравий дорожки. Начальник караула идет впереди, говорить не о чем, но все же кто-то из двоих скажет:
— Ты смотри — июль, а прохладно!
Начкар шагает тяжело, его гравий заглушает все остальные звуки. Ваганову не терпится остаться одному.
Навстречу им раздается окрик:
—
Стой, кто идет?
—
Начальник караула!
Происходит уставной обмен докладами: «...пост номер два сдан», «пост принят».
— Счастливо оставаться! — желает смененный и уходит, живо о чем-то переговариваясь с начкаром.
Ушли.
— Счастливо оставаться! Счастливо оставаться!— долго звучит в ушах.— Счастливо оставаться!
Теперь Ваганов один. Один на батарее, один на всем молчаливом берегу, один под этим огромным небом с медленно плывущими рваными облаками, наедине с ночью, обступившей его со всех сторон враждебными сгустками темноты, которые могут оказаться и притаившимся врагом.
Ваганов снимает карабин и передергивает затвор, загоняя патрон в патронник. Но и эта мерз кажется ему недостаточной. Слишком много опасностей угрожает часовому. Ваганов замирает и весь обращается в слух. Весь: он слушает напрягшейся кожей лица, открытой шеей, затылком,
Из города доносится ровное гудение, гул, словно город — это работающий мотор.
Где-то далеко залаяла собака. Ей тут же ответила другая. Если лают собаки, значит где-то ктото идет. Кто-то, наверно, возвращается со свидания. Этих нечего бояться. Враг может прийти только со стороны моря.
Ваганов по ступенькам забирается к пушке, от нее—на гребень высокого берега, на бруствер. Делает -несколько шагов по сухой хрустящей траве в сторону обрыва. Вот оно — море. Вылуженное луной, с застывшими волнами, далекое с берега, оно кажется холодным, твердым. Металлически сверкающая его поверхность невелика, остальное тонет в темноте и шумит. Ваганов прислушивается. Море шумит так же ровно, как город, только шум его холодный. Но что это?
— Хлюп! Хлюп! Кто-то идет внизу?
Осторожно, пробуя ногой, Ваганов спускается на шаг. Еще шаг... И смотрит в темноту внизу, где слышится хлюпание. Минута. Другая... Палец на спусковом крючке. Чтобы лучше слышать, Ваганов приоткрыл рот. Ему чудится, что внизу ктото есть. Приседает, хрустнув сухой травиной, и снова замирает. Потом резко оглядывается — вдруг кто-то сзади?
— Хлюп... Хлюп... Тихо.
— Хлюп... Хлюп...
Здесь, на краю обрыва, все чужое. Даже пушки. От напряжения Ваганов не чувствует своего веса.
— Хлюп... Хлюп...
И вдруг Ваганов отшатывается — так неожиданно выпрыгнула из темноты яркая картинка: площадь его города, высокое здание ратуши, часы на ней, красный трамвай, яркий полдень. Еще успел заметить идущую в глубину улицу с трамвайными путями, и картинка исчезла. Погасла. Снова темнота вокруг Ваганова.
— Хлюп... Хлюп...— вода хлюпала на одном и том же месте. Ваганов успокоился и сел. Это прибой. Ленивый, мерный. Хлюпает под камнем. Как будто кто-то идет.
— А?
— Хлюп... Хлюп...
— Вода.— Напряжение упало, Ваганов обмяк, все прежнее ощущение ночи вернулось к нему.
Посидеть бы сейчас, глядя на мирное ночное небо, но нельзя, может быть ночная проверка, а тебя нет на месте. Ваганов встал, оттянул затвор, нацелив карабин в звезды, потом нажал на пусковой крючок и закрыл затвор.
Ночь не была уже одним живым существом, она разделилась на небо и море, на город, на батарею, где угадывались четыре орудия и знакомые по дню деревца, на окрестности, где изредка взлаивали собаки. Ваганов спустился по той же лестнице с бруствера и встал у стены каземата, прислонившись к ней спиной. Он зажег спичку и глянул на часы: с начала смены прошло всего 27 минут. Впереди было долгих полтора часа.
— Раз. Два. Три. Четыре. Пять...— начинает считать Ваганов. Если даже считать до шестидесяти, то пройдет всего лишь минута. А сколько минут в полутора часах? —90. 90 умножить на 60 это... 5400.— Шестнадцать. Семнадцать...
Ваганов задирает голову и смотрит на звезды, шевеля губами. Звезды голубые, они все время вздрагивают, Ваганов смотрит на них, пока не начинает ему казаться, что они звенят. И тонкий этот звон слышится все сильнее и заполняет голову Ваганова.
—...Двадцать восемь. Двадцать девять. Тридцать...