Дай умереть другим
Шрифт:
– Громов… Сказал, подарит жизнь… Потом поджег… Сказал: «У тебя было целых полчаса честной жизни… Не моя вина, что этого мало…»
– Что он поджег?! – запаниковал Сосо, голос которого сделался таким же визгливым, как у его товарища по несчастью. – Ты можешь говорить по человечески, нах-хбля, блянах-х?!!
– Шипит, – зарыдал Гоги. – Слышишь, шипит!
– Что шипит? – заорал Сосо, похолодев так, словно находился не в осеннем парке, а в морозильной камере.
Ответа на свой последний вопрос он так никогда и не узнал.
6
– Вот
– Куда? – опешила она.
Громов покачал головой:
– Этого я не знаю. Наверное, сначала хоронить супруга. Потом вступать в права владения его собственностью.
– Я не хочу, – прошептала Светлана.
– Чего ты не хочешь? Распоряжаться многомиллионным наследством?
– Я не хочу уходить.
Они сидели в «семерке», пристроившейся у кромки тротуара. Видневшиеся в тумане светофоры с маниакальной настойчивостью мигали желтым. Но уже слышалось вдали надрывное завывание первого троллейбуса. Занималось утро нового дня. Минувшая ночь, как и тысячи предыдущих, осталась в прошлом.
– Иди, – буркнул Громов. – Деньги у тебя есть. Хоть домой отправляйся, хоть в аэропорт. А я тебя провожать не стану, уж не обессудь.
– Но почему?! – крикнула Светлана. Отчаяние, прозвучавшее в ее голосе, было так велико, что его хватило бы на бесконечное множество подобных вопросов.
Вопросов, на которые у Громова не было вразумительных ответов.
– Если мы поедем дальше вместе, – сказал он, – я предложу тебе остаться и ты останешься. Или наоборот, ты убедишь меня, что тебе не нужно уходить, и я позволю себя уговорить.
– Вот и хорошо! – В голосе Светланы зазвенели слезы.
– Нет. – Громов медленно покачал головой. – Мы получили друг от друга все, что хотели, и сделали друг для друга все, что могли. Впереди никаких перспектив, кроме разочарования, скуки, усталости… А сосуществовать по привычке – это то же самое, что ехать в этом троллейбусе. – Он кивнул на проплывшую мимо тень. – Тащиться среди себе подобных, не зная, куда и зачем. Поэтому ты должна выйти. Здесь конечная остановка, понимаешь?
Светлана криво улыбнулась:
– Звучит красиво. Как будто ты не о расставании говоришь, а о любви.
– Это и есть любовь, – произнес Громов, глядя в туманное пространство перед собой. – То, что остается в прошлом, чтобы никогда не повториться вновь. Не стоит портить воспоминания, Света. В сущности, это самое дорогое, что у нас есть. – Он помолчал и коротко велел: – Уходи.
Пряча лицо, Светлана выбралась из машины и быстро пошла прочь. Был момент, когда она оглянулась, но за ее спиной уже ничего не осталось, кроме тумана.
Если бы это случилось несколькими мгновениями раньше, Светлана увидела бы рубиновые стоп-сигналы затормозившей «семерки». Она побежала бы обратно, а Громов, кляня себя за бесхарактерность, распахнул бы перед ней переднюю дверцу.
Да только ничего подобного не произошло. Случилось так, как случилось, ничего тут не попишешь и заново не перепишешь тоже.
Беглый
(Вместо прощания)
Пройдет месяц, может быть, два. Или вообще – год. Настанет другое утро, непременно светлое, солнечное. Такое, когда люди жмурятся, как кошки, довольные жизнью. Отличное утро, по-настоящему доброе.
Громов будет сидеть за кухонным столом, наблюдая, как его дочь и ее новый супруг привешивают посудный шкафчик над мойкой. Раньше его там не было, он просто стоял на холодильнике, и жизнь текла гладко. После того как Ленка обратит внимание на это вопиющее безобразие, все изменится. В кухне станет шумно, тесно и очень беспокойно.
– Только не надо стоять у меня за спиной, – попросит Ленку Костечкин, взгромоздясь на табурет с самым большим молотком, который сумеет отыскать в доме.
Кто-нибудь другой воспользовался бы шурупами и отверткой, но только не Костечкин. Парень любит, чтобы все получалось у него сразу, с наскока. В его понимании это значит «быстро решить проблему». Ленка называет это иначе.
– Только, пожалуйста, без твоих обычных «тяп-ляп», – попросит она.
Тут Костечкин непременно обернется, как ужаленный, и, конечно же, будет вынужден ухватиться за стену, чтобы не свалиться с табурета. Он ведь привык все делать слишком стремительно, в том числе и озираться на жену, чтобы высказать ей свое негодование:
– Вот только говорить под руку не надо, ладно?
– Главное, чтобы руки росли откуда следует, – заметит Ленка, как бы ни к кому конкретно не обращаясь. – Тогда все будет в порядке. Без «тяпов» и без «ляпов».
Тут Костечкин в сердцах хватит молотком по гвоздю, а попадет себе по пальцу. Взвоет:
– Я же просил тебя!.. А ты нарочно!.. Вот всегда ты такая!
– Какая? – осведомится Ленка с преувеличенным спокойствием.
– А такая! Доброго слова от тебя не дождешься, сплошные насмешки!
– Разве кто-то смеется?
– Ты, ты смеешься! Думаешь, я не вижу? Все, с меня хватит! У-хо-жу!
Костечкин спрыгнет с табурета, ринется к двери, но у него на пути окажется Ленка.
– Обиделся?
– Да, обиделся!
– Тебе больно?
– Да, представь себе, больно! Ноготь синий уже, а ей все смешно. Ха-ха-ха! – произнесет Костечкин тем демоническим голосом, который более уместен на театральной сцене, а не в стандартной кухоньке два метра на два с половиной.