Дайте им умереть

Олди Генри Лайон

Я знаю, что он сейчас скажет.

Утро вечера мудренее.

Почему-то я в этом не уверен.

Глава девятая

Старуха

Палый лист, не злись — это жизнь. Ложись.

— Затепли свечечку, гостенек… Я ведь видела — ты огарочек-то прихватил, озаботился!.. Все веселее при живом огне, а то сидим, как в могиле, мать-тьму радуем! Спички есть? Или огниво?

— Есть, госпожа Бобовай. Зажигалка.

— Госпожа?.. Плюнь, гостенек. Зови по-доброму, по-соседски — дура старая… Что морду воротишь?

Не нравится? И мне не нравится, так что поделаешь, если и старая, и дура — захотелось правнучку в люди пристроить!.. Дура и дура. А язык запнется, так зови бабушкой. Я как услышу — сразу помолодею. И впрямь я тебе в бабки гожусь, с какой стороны ни возьми… Ох времечко-беремечко, не за что бабку взять, хоть с той стороны, хоть с этой!

— Шутите, госпожа Бобовай?

— Нет, проповедь читаю. Самое время для проповедей, краше и не придумать! Жарко тут у них, духотища, расстегнусь я маленько… небось постыдишься бабку насильничать, а, гостенек? Худыш тебя потом за бабку вверх корнем в землю посадит, он горазд сажать, мой Худыш-Фаршедвардик! Помню: не успели от груди отлучить, как уже в песке ковыряется — тычет в ямку сучком тутовника, сажаю, говорит… до сих пор сажает, ждет небось — чинары из хануриков вырастут! Заболтала я тебя, гостенек? Ты уж прости старую!

— Ничего, госпожа Бо… бабушка. Мне и самому не спится. Только давайте потише, а то девочка проснется.

— Плохо ты ее знаешь, гостенек, ой плохо — с детства строптива, что хочет, то и делает! Захочет — проснется, а не захочет — хоть пушки выставляй и залпом, залпом… Ума не приложу, в кого такая? А ты глаз не отводи, так прямо и говори, по-солдатски: в вас, бабушка, в вас, голубушка! Ты говори, а я кивать стану. Навроде болванчика из вэйского фарфора, только те все больше «нет» кивают, а я буду вроде как «да»… Против правды рожном переть несподручно. Папаша-то ее хренов смылся, не успело девке полгода стукнуть, — говорят, после аж в Мэйлане объявлялся, телеграмма от него пришла, на десятилетие дочки… вспомнил, пес, утешил! А я думаю: беда у него случилась, вот он и откупался от судьбы, телеграммой откупался, добром вынужденным… Пес, он и есть пес. Надеюсь, сдох уже под забором. А мамашу, внученьку мою, доктора прямо на столе зарезали. В больнице рустака. [33] Живот у ней прихватило, вот лекаря и постарались — дежурство-то ночное, а ночь праздничная выпала, руки дрожат после чарки-другой… Ладно, что я тебе все о горе-злосчастье?! Давай о хорошем, гостенек?

33

Рустак — округ; имеется в виду окружная больница.

— Давайте, бабушка. Только и вы уж тогда не обессудьте: бросайте «гостенька», зовите по имени. Знаете ведь — Карен я…

— Ладно, Каренчик, считай, по рукам ударили. Но и гостеньком через раз обзову — ты бровей не хмурь, в мои лета слова привычные бросать опасно. Брошу, потом не подберу. Да и приятно: в кои-то веки у старухи гость объявился, гость-гостенек, значит, не зря небо копчу! Спасибо Худышу, расстарался, направил в наш тупичок!..

— А он вам родственник, господин Али-бей, или просто знакомый?

— Родич, Каренчик, самый что ни на есть родич. Молочный. Говорила ж тебе: от груди, мол, отлучила… кормилица я его, Худыша. Молочная в те поры была, что твоя корова! Сцеживалась почем зря; впрочем, наши бабьи тяготы не солдату в уши пихать! Видать, с моего молочка-то и разнесло Фаршедвардика, гора горой! Али-беи, всем семейством, меня до сих пор уговаривают махнуть рукой на Ош-Дастан и переехать — они, мол, и домик с садиком купят, и прислугу наймут, и то и се… Удивляются — вредная старуха, отказывается, гордостью пухнет! Как им объяснить Каренчик, али-бейскому племени, что не до гордости мне! Помру я в их домике, от скуки помру, от пыли, от телевизора по вечерам да от улыбок прислужьих на рассвете! От всего этого за фарсанг смердит! А в родном тупичке старуху Бобовай всякая тварь знает, кто за советом придет, кто под балкончиком встанет, слово за слово, наругаемся всласть, потом мириться будем, столы накрывать: идите, гости, на старые кости — жизнь, Каренчик, а не богадельня за Али-беевы динары! У тебя вот, к примеру, мать или бабка есть?

— Была. Мама… была.

— Померла?

— Да, бабушка. Полугода не прошло.

— Схоронил? По-людски, как положено? На дакму [34] цветы носил?

— Схоронил, бабушка. По-людски.

— Жаль, вы, нынешние, сплошь железные, плакать не умеете… в себе копите. Болела небось — по тебе понимаю, что не старой померла, мама-то?

— Не старая. И не болела. Она…

— Да ты, ежели говорить трудно, лучше отвернись, Каренчик! Махни на меня рукой или обругай как следует… лезу в душу горбатым носом, ведьма, жилы в клубок мотаю!

34

Дакма — кладбище; дословно: «Башня Молчания».

— Вы, бабушка, себя сами так обругаете, что мне за вами ни в жизнь не угнаться. Молчите уж, а то я на вас за вас обижусь. А мама моя… видно, так карта легла. Тронулась она, бабушка Бобовай. Взяла мое казенное оружие, вышла на улицу и стала по соседям стрелять. Тетку Фатьму — наповал, кота теткиного пристрелила, внука подруги своей и Низама, лавочника, подранила — а там ствол у мамы в руках… «Проказа “Самострел”», не слыхали? Ах да, откуда вам… зато видали — когда у Руинтана-аракчи двустволка рванула. Помните, Арам вернулся и с ножом… Короче, взорвался ствол. Ну а через день — похороны. Сразу всех хоронили. Без кота, конечно.

— Ой, горе-то какое… что ж я не слыхала?

— Так я не дурбанец, бабушка, я из Кабира. Много ли оттуда до тупика Ош-Дастан доходит? Тем паче дурацкая смерть какой-то полоумной…

— Не смей! Не смей так о матери!.. Прости, Каренчик, — больно? Честно говори — больно?!

— Ох и ручка у вас, госпожа Бобовай… Старшинская ручка, не сглазить бы! Теперь губы оладьями вспухнут.

— Пусть пухнут, дурошлепы! За поносные слова о матери только по губам и бить, и не бабкиной ручкой, а ухватом или еще чем поувесистее! Если б ты не сослепу, в сердцах, а от умишка ляпнул — нашла бы и ухват, даром что мектеб кругом… А так — сойдет. Запомнишь?

— И рад бы забыть, бабушка… запомню.

— Эх ты, солдатик, окаянная головушка!.. Что ж Господу неймется, все шпыняет нас почем зря, все щепки под ногти, да добро б с улыбочкой, а то разве что в бороде почешется! Теперь вот — здесь запер, Хитрец-с-сотней-имен… неужто и впрямь из-за девки моей? Как думаешь, Каренчик?

— Не знаю.

— Вот и я не знаю, не ведаю. Надим ихний вопил, оглашенный, — убила бы сукина сына! А в душе копошится нехорошее, червем грызет… девка-то у меня — сам видел!

— Видел, бабушка.

— И… ножики ее видел?

— И ножики.

— Что, может, и в деле видел?

— Довелось.

— Вот наказание… Как же тебе объяснить-то, Каренчик? Мы ведь, Бобоваи, пришлые; раньше писала в бумагах, в графе «происхождение» — выходцы из Мэйланя. Моя еще прапрабабка — выходец… или выходка? Должно быть, выходка, та еще прапрабабка была, бедовая! Сто лет разменяла, красавица! А ножики эти в семье вроде как наследство, из женских рук в женские передаются. С таких времен, что и подумать страшно. Раз жучок один подкатывал гоголем, все подбивал на продажу — коллекционер, говорил, из Кабира, с родины твоей, большие деньги давал! Не продала. Как считаешь, гостенек, верно сделала?