Дайте мне имя
Шрифт:
– За это ты меня и любишь, – смеется она. – И ты, и ты утверждаешь, что там, – она кивает на небо, – нас ждут неземные радости?
– Конечно же! Ты только подумай…
– Там – ничего нет!
Рия, задумавшись, умолкает. Затем:
– Почему ты не спрашиваешь, где я была?
Я люблю ее, поэтому и не спрашиваю. Чтобы истребить ненужные подозрения, я отпускаю какую-нибудь шуточку, подавляя в себе всякое любопытство насчет ее позднего возвращения. Каждому, кто может видеть, ясно, что сейчас она очень счастлива. Это вижу и я. Особенно в те минуты, когда хочу рассказать ей о будущем, нашем будущем, которое перечеркивает нашу любовь. Такое будущее ее не совсем устраивает. Она делает вид, что злится. На фоне счастья это выглядит немножко смешно: я-то знаю, чего ей стоит не выставить напоказ свое счастье.
– Ты только представь себе, – продолжаю я, – только вообрази, что там…
– Да ты у нас еще и поэт!..
Да, я готов ухватить этот мир за вымя!
– Знаешь о чем я мечтаю? О том, как мы с тобой…
– Ты бы лучше…
Моя попытка рассказать Рие о своих планах на будущее терпит полный провал.
– Ты собираешься на мне жениться?
– Что ты имеешь в виду?
Рия молчит. Затем:
– Ты забыл погладить мне спинку.
Я глажу. Это одна из лучших минут в моей жизни.
Итак – никаких начинаний.
Глава двадцать вторая. Муки ревности
Иной раз, придя домой, я застаю Рию в обществе безбородого юнца, у которого слезятся глаза от того, что он длительное время, не мигая, смотрит на Рию. Я не могу назвать его красивым – он прелестен! У Рии всегда гости. Больше часа она не в состоянии находиться в одиночестве, поэтому окружена гостями, как сироп пчелами, жужжащими ей на ушко разные похвалы. Я давно заметил, что многие из них при одном только ее появлении теряют дар речи. Ее дар – притягивать мужчин.
Прежде чем войти в дом, я покашливаю, чтобы не испугать Рию и замашками собственника не стать посмешищем у этого пунцовощекого юнца.
Бывает, что мне необходимо неделю-другую заниматься делами вдали от дома. Все эти дни я скучаю без Рии и, покончив с делами, спешу домой, рассчитывая вернуться хотя бы к ночи. И когда ошибаюсь в расчетах, попадаю только под утро.
Итак, я покашливаю. Затем тихонечко зову Рию. Ответа нет. Слышен только крик осла из конюшни. Утро раннее и Рия, видимо, еще спит. Она всегда просыпается поздно и терпеть не может, когда кто-то нарушает ее сон. Осторожничая, я все-таки вхожу и нахожу их спящими. Разметавшиеся по постели молодые тела, уставшие, просто мертвецки обездвиженные, без каких-либо признаков жизни. Только прислушавшись, можно расслышать их молодое дыхание. Только присмотревшись, можно разглядеть, что они дышат. Чтобы не разбудить их, я тихонечко пробираюсь к окну и отодвигаю в стороны занавески: новый день на дворе, дорогие мои, не пора ли встречать рассвет? Ни-ни. Они даже не шевельнулись. И с чего бы вдруг? Даже солнце еще не взошло. Тогда я выхожу из дома и любуюсь восходом. Ведь в жизни нет ничего прекраснее, чем встречать рассвет наедине. Я люблю летние утра прохладно-сизые, солнце в дымке, вершины гор в розовом озарении, дальние домики кажутся кусочками сахара, беспорядочно разбросанными по склонам, зелень деревьев еще черная, а верхушки взялись бирюзой, царствующий над миром пронзительно сверкающий золотистый купол храма. Я бы любовался всем этим вечно, но пора обратиться к действительности: как там мои труженики? Прежде чем выскочить из дому, я уронил на пол глиняный горшок, чтобы он с грохотом разлетелся на части. А сам выскочил на улицу, надеясь, что кто-то ведь проснется от такого грохота. Любуясь рассветом, я думал о тех странах, откуда приходит солнце и старался, чтобы мысли о блаженстве тел, найденных в моей спальне, не помрачили мой разум. Я снова переступаю порог и натыкаюсь на молодого человека, едва одетого и уже готового уйти от ответа. Нет уж, дружок! Я хочу видеть твои глаза, слышать твой голос. Я хочу знать хоть одно из тех достоинств, черточку, штрих, которых Рие во мне так недостает. Насколько он красив, я не могу судить, поскольку физические признаки совершенства мужчин меня не интересуют. Неприязни, между тем, он не вызывает. Мне приятно, что он уже одет, хотя и стоит передо мною босиком и без платка на голове. И даже без бороды, молодая поросль на верхней толстой чувственной губе едва пробилась легким пушком, кудри длинные – до плеч. Я спрашиваю, не хотел бы он чего-нибудь выпить. Он, видимо, немного смущен и не находит, что ответить. Ладно. В руках у него платок, а куда подевались сандалии, он не помнит, ищет их глазами. Я спрашиваю его, кем для меня является Рия, на что он только пожимает плечами. В глазах – насмешка. Это для него не имеет значения. Он и в самом деле немного смущен, а то бы давно запахнул свой халат. Так что все-таки будем делать? Стоять, изучая друг друга глазами – это ли достойное занятие для мужчин? Видимо, он готов уйти босиком.
Рия совершенно не выносит шума, когда спит, даже шепота. Наши голоса ее насторожили. Летая во сне (ей это часто снится), она поворачивается на другой бок и сладко потягивается. Господи, как же она прекрасна! Я беру ее за плечо: пора опуститься на землю, дорогая моя. Ей трудно вырваться из плена Морфея. Это было бы подвигом.
– Ришечка…
Я наклоняюсь и шепчу ей это на ушко: «Ришечка…» Она не открывает глаза, а только руками, словно в темноте, ищет меня на ощупь в постели, рядом, и не находит. Поскольку постель успела остыть, а шепот слышен у самого ушка, она в замешательстве: как такое может быть? И, если такие вопросы возникают в ее головке, она не может не открыть свои глаза: что-то случилось?
Ничего. Все в порядке.
– Здравствуй, – произношу я, – это я.
Она верит. Разве может быть кто-то другой? Она улыбается, тянет ко мне руки, обвивая шею, словно лоза молодого винограда и снова закрывает глаза.
– Почему ты не будишь меня?
Разве можно разбудить мертвого?
Господи, как же она прелестна!
Затем я чувствую, как лоза увядает на моей шее, сползает с нее и, кажется, слышу, как хлопают распахнувшись, точно парус на ветру ее веки и глаза наполняются испугом: надо же… Ты?! Крик, возникший в ее глазах, теперь вырывается из горла: ты?! А кто же, по-твоему, должен быть на моем месте? Вина пропитала воздух спальни так, что даже Рыжик, наш пес, поджав хвост и забившись в угол, смотрит на меня виноватыми глазами. Только теперь я чувствую, что стою на сандалиях молодого человека.
– Вы уж простите, – произношу я, – и пинаю каждую из них ногой. Так, что они летят в разные стороны.
Рия смотрит на меня огромными удивленными глазами, но я не вижу ее. Только делаю вид, что не вижу.
– Вы уж простите, – повторяю я и, кроша осколки глиняного горшка, выхожу на улицу. И, поскольку солнце уже взошло, иду на свою любимую гору, где я всегда бываю по утрам, иду, чтобы к вечеру снова вернуться к Рие.
А что толку бить горшки и орать что есть мочи? Кто орет, того ведь совсем не слышно. К тому же есть дела поважнее.
– Господи, – прошу я, – прости мне мою слабость.
Весь день я хожу в окрестностях города, любуясь их сказочной красотой и думая о своем. Заставляю себя преодолевать крутые подъемы, чтобы унять тревогу в сердце. Делаю, конечно, передышки, чтобы вытереть пот со лба. К вечеру бешено устаю, думая о своем, и возвращаюсь домой до захода солнца. Голодный, совсем выбившийся из сил и счастливый.
– Ри, – произношу я, переступая порог, – ты опять читаешь эти книжки.
И преподношу ей охапку полевых цветов.
– Ах!
От запаха лаванды она сходит с ума.
– Это мне?!
Как сияют ее глаза!
– Где ты пропадал, ужинать будем?
– Я голоден, как гиена.
– Куда же ты исчез на весь день?
Этот вопрос не в стиле наших отношений, поэтому я на него не отвечаю, я спрашиваю:
– Чему ты улыбаешься?
Вместо ответа в уголках ее дивных глаз вызревают крохотные озерца слез.
– Слушай, – говорит она, не стыдясь своих слез и бросаясь мне на шею, – за что ты меня так любишь?
Я только крепче сжимаю любимые милые плечи, ловлю губами россыпи нежного шелка душистых волос и молчу. Я не объясняю, что любить за что-то там невозможно. Или – да, или…
– С таким характером ты попадешь в историю.
Рия права: попаду. Да, у меня достаточно крепкие нервы, чтобы жить в этом мире. Но неужели такой уж несносный характер? Да, я упрям и настойчив. Я просто привык любое дело доводить до конца. Какое дело? И неужели мир уж настолько плох, чтобы жертвовать ради его удовольствия собственной жизнью?