Даже ведьмы умеют плакать
Шрифт:
– Ты уже совсем выросла, Лизонька, и поэтому имеешь право знать… – А потом рассказала мне историю, удивительнее которой я ничего не слышала.
Она поведала мне о своей сестре (моей, значит, двоюродной бабушке), которую она называла Талочкой или тетей Талочкой. Про тетю Талочку я вообще-то слышала не раз: она была популярным персонажем из бабушкиных рассказов «о жизни». Однако то, что бабулечка рассказала мне сегодня вечером, рисовало жизнь и судьбу Талочки совсем в ином свете. И я бы никогда не поверила в подлинность историй, происходивших с нею, если бы бабушка рассказала мне их раньше…
Впрочем, изложу все по порядку.
Тетя Талочка, родная бабушкина сестра, была старше ее на пять лет. Бабулечка ее боготворила, во всем ей подражала, слушалась и старалась быть на нее похожей (это я слышала
Жили тогда сестры, бабушка и Талочка, вместе со своей мамой в Краснодаре – городе не маленьком, но, в сравнении с Москвой и Ленинградом, и не большом. И очень скоро после того, как Талочка начала самостоятельно работать, по всему городу разнеслась о ней слава как о замечательном докторе. Несмотря на ее молодость, именно к ней рвались на прием со своими детьми родители, в том числе самые вельможные – местные партийные и советские руководители. А причина такой популярности заключалась в том, что Талочка всегда необыкновенно точно ставила пациентам диагноз и, как следствие, назначала лечение.
Однажды бабушка, в ту пору студентка четвертого курса мединститута, напросилась посмотреть, как работает Талочка. Она пришла вместе с ней на прием и выполняла при ней обязанности медсестры. «Я была поражена!» – воскликнула тут бабулечка. За несколько часов Талочка приняла около сорока маленьких пациентов. На каждого уходило не более трех-четырех минут. Мальчик или девочка только и успевали, что раздеться. Они подходили к Талочке, но та не слушала их фонендоскопом, не мерила температуру, не осматривала слизистую, не измеряла частоту пульса – словом, не делала ничего из того, что положено делать врачу при первичном приеме. Она только пристально смотрела на больного да еще (иногда) легонько ощупывала его туловище и голову руками. И после этой быстрой процедуры она тут же формулировала пациенту предварительный диагноз и делала ему назначение. «Я только и успевала (сказала бабушка), что записывать ее вердикты в медкарты. Раз – а пациентик уже оделся, и на его месте стоит следующий».
– А вечером мы с Талочкой поругались, – продолжила бабушка, – и впервые в жизни инициатором ссоры выступила я. Я нападала, обвиняла, поучала. С жаром новообращенной (все-таки я сама была без пяти минут врач) я высказала Талочке свое неодобрение и даже возмущение ее врачебным подходом. «Как ты можешь, – сказала я, – без подробного осмотра, без лабораторных исследований ставить пациенту диагноз – да еще с такой безапелляционностью! Ведь речь идет о здоровье, а иногда даже о жизни маленьких советских граждан – а ты с легкостью необыкновенной штампуешь им диагнозы направо и налево, почти не разбираясь, наугад!»
Талочка не стала тогда со мной спорить, сказала только одну простую вещь – меня, однако, поразившую до глубины души. «Я, – говорит, – работаю уже почти два года. Принимаю по тридцать-сорок больных ежедневно. Значит, по самому меньшему счету, через мои руки прошло несколько тысяч пациентов. А после многие малыши и в больницах лежали, и разные научные светила – в том числе московские и ленинградские – их осматривали. И не было еще ни единого случая, чтобы мой предварительный диагноз не подтвердился. Ни одного, понимаешь ли!»
«Как же тебе это удается?» – спросила я тогда, пораженная. А Талочка засмеялась в ответ: «Сама не знаю. Просто, – говорит, – вижу, каким заболеванием малыш страдает». – «Как, – говорю, – видишь? Как на рентгене, что ли?» А она: «Нет, иначе. Что-то прямо-таки вспыхивает в мозгу: картинка, или образ, или мысль». – «Как это?» – спрашиваю. «Ну, иногда, – говорит, – внутренние органы ребенка вижу – действительно будто на рентгене, только в цвете и в движении: как сердце у него бьется, кровь пульсирует, легкие дышат. А если что-то у него болит, я этот орган немного в другом цвете вижу: иногда с красноватым оттенком, а иногда черным… А порой, –
– Вот это здорово! – воскликнула я в этом месте рассказа. – Талочка была настоящей ведьмой!
А бабушка никак это мое заявление не прокомментировала, губки поджала, строго на меня посмотрела и велела более ее не прерывать.
– Конечно, – повела она свое повествование дальше, – мы договорились с Талочкой, что я никому не буду даже заикаться о ее способностях (она сама тоже ни единой душе о них не говорила). Время было лихое, сталинское, предвоенное. Я думаю – чудо, что тогда из ее необыкновенных способностей никакого политического дела не раздули. Наверное, это объяснялось тем, что главный врач поликлиники симпатизировал Талочке и пропускал мимо ушей всяческие слухи по ее поводу. А сестричкой у нее на приеме работала молодая и малограмотная девчонка, которая, видимо, считала, что лечить так, как наша Талочка, положено, и все врачи – такие же кудесники, как моя сестренка.
Тогда, перед войной, – продолжала бабулечка, – был еще один случай, когда Талочка применила свои удивительные способности – причем на другом поприще. Я в ту пору заканчивала мединститут, и за мной ухаживал один студент – малограмотный, из простой семьи, из станицы, рабфаковец. Звали его Василием. Высокий, красивый, видный. А голос у него был баритон, бархатный. Начнет петь романсы или украинские народные песни – заслушаешься. Этот Василий прямо-таки проходу мне не давал. А я была к нему довольно равнодушна. Хотя, конечно, его ухаживания мне льстили, и я их принимала благосклонно. И вот стал этот Василий меня в буквальном смысле слова шантажировать. «Выходи, – говорит, – за меня замуж, а не то я с собой покончу. Жизнь, – говорит, – без тебя мне не мила». А у него, неизвестно откуда – ведь он был не военный и не чекист, – имелся настоящий револьвер с боевыми патронами. И однажды он при мне зарядил этот револьвер, приставил его к своему сердцу и сказал: «Или обещай, что выйдешь за меня, – или я прямо сейчас, при тебе, в себя выстрелю». Ну, я ему пообещала – а то ведь, неровен час, и застрелился бы. Что мне было делать! Раз так, думаю, – значит, судьба. Пришла я домой и родным – маме и Талочке – объявляю: я, мол, выхожу замуж. Мама поахала, но смотрю: она только рада, что меня замуж зовут. Что я, как Талочка, в вековухах не засижусь. (Талочке ведь к тому времени уже двадцать семь стукнуло, а она все не замужем была, хотя ухаживали за ней многие и сватались – но она всем отказывала. И мама наша страш-но переживала, что так и старой девой стать недолго.) И вот я объявила о своем замужестве – мама радуется, а Талочка мрачнее тучи сидит. Потом вызвала меня во двор – а у нас там с детства было секретное место, лавочка под грушей, где мы с ней самые задушевные разговоры вели – и спрашивает: «Ты ведь за Василия N собралась?» – «Да», – отвечаю. – «Не надо, – говорит, – не ходи за него. Прошу тебя». – «Почему?!» – «Нехороший он человек. Не будет у тебя с ним счастья. Да и не любишь ты его». – «С чего ты взяла?!» – «Я вижу». Она сказала это так спокойно и уверенно, что у меня аж мурашки пробежали по коже. Не знаю почему – может, потому, что я Талочку, старшую сестру, очень уважала и всегда во всем ее слушалась, – я вдруг поверила ей. Только говорю: «Но как же быть – Васька ведь застрелиться обещал, если я за него не выйду?!» А она с усмешкой мне отвечает: «Ничего, не застрелится».
И при следующей встрече с Василием я ему отказала. Решительно и бесповоротно. Сказала: замуж за тебя я не пойду. Он опять пистолетик свой схватил, к груди приставил и грозится: «Застрелюсь!» А я только попросила его: «Пожалуйста, не надо!» – и ушла. Очень, конечно, трусила: вдруг он свою угрозу в исполнение приведет, как Маяковский, – но нет, ничего. На следующий день я увидела его в институте – мрачный, как туча, на меня не смотрит, но живой. А у меня прямо от сердца отлегло – и оттого, что он с собой не покончил, а главное, потому, что не придется мне с ним свою судьбу связывать.