Декабрь без Рождества
Шрифт:
— Поговаривают, вы хотите, чтоб верховная власть была наследственной, — Поджио прищурился, пытливо вглядываясь в лицо собеседника.
— Некоторые высказывались за это, — многозначительно подчеркнул Пестель. — Не я.
«Ох, врешь, шельма, — подумал подполковник. — Наполеон-то с этим сладил, а ты, поди, не считаешь себя плоше. Некоторые — это Батенков, ну да он тебе, на самом-то деле, в рот заглядывает. Прав Тубецкой, прав, только власть возьмем, непременно надо с тобой разобраться. Первым делом».
И все же, успокаивая себя, что перехитрил Пестеля, красавец Поджио чувствовал себя неуютно в его присутствии. Они не были хороши между собой, да и виделись всего лишь второй раз. Но Поджио скорей радовался, что он с Пестелем не «на ты», самое возможность короткости заставляла его содрогаться. Да что в нем было такого, в этом Павле Пестеле?
— Ну да что нам по шкуре неубитого медведя прыгать, — Поджио, уже пожалевший о своей неосторожности, решил сменить тему разговора. — Надолго вы теперь из Линцов, Павел Иванович?
При упоминании о Линцах, где уж третий год располагался его полк, Пестель поморщился. Порядок в полку он наводил наездами, предпочитая проживать в роскошном подольском Версале, возведенном четверть века тому блистательным графом Щенским-Потоцким. Немудрено: в Тульчине все радовало глаз. Огромные пейзажные парки с фонтанами и мостами, манеж, не уступающий столичным. Хорош был и театр. Всегда находились желающие отдохнуть от суеты в сени пышных творений зодчего Лакруа. Здесь же находился и штаб 2-й армии, так что на нарядных улицах мелькали мундиры, придавая им еще более нарядный вид. А где мундиры, там и шляпки, словом — хорошо и людей посмотреть, и себя показать. Воистину, в Тульчине можно было жить словно в каком-нибудь английском курортном Бате, нимало не ощущая себя оторванным от больших городов. В особнячке Пестеля, с его двумя белыми колоннами, подпирающими «античный» фронтон, не переводились гости. Чего только ни повидали эти стены! В них родилось Южное общество, в них было решено создание Северного, поскольку «без Петербурга ничего нельзя сделать», как исторически вымолвил Василий Давыдов, один из тех, кого все называли «тульчинскими политиками», также и «тульчинскими безбожниками». (Последнее определение, конечно, не таило в себе осуждения, напротив, многие, не принятые в сей круг, досадовали.) Здесь был единым гласом решен вопрос о полной диктатуре, надлежащей быть установленной в новой республике, здесь было окончательно решено цареубийство.
— Нет, не надолго. Но обратно я не в Линцы. Надобно в столицу, родителей хочу навестить. И некогда, а как не побыть с ними: благородные виновники моего бытия стареют, боюсь, недолго им осталось…
Поджио хмыкнул, надеясь, что звук получился прилично сочувственным. Его не могло не удивлять, каким образом Пестель нимало не стыдится своего родителя — ставленника Аракчеева, не впустую прослывшего в Сибири изувером и взяточником. Да и к Аракчееву-то вошел через срамные врата, по ходатайству Валентины Пукиной, состоявшей с графом в отношениях весьма коротких. Фаворит фаворитки, собака собаки, старший Пестель за все свое генерал-губернаторство в суровых краях живал считанные месяцы, предоставив широчайшие полномочия некоему Трескину, еще большему мздоимцу и самодуру, нежели он сам. Как ни пытался Сперанский после ревизии края свалить Пестеля — все было тщетно, Аракчеев как всегда одерживал над Сперанским верх в глазах Государя. На Пестеля жаловались купцы, против него негодовало армейское начальство — все напрасно! Мстительно разделываясь со всеми «врагами» прямо из столицы, тайный советник Пестель жил на широкую ногу, неутомимо проживая вдвое больше дохода. Основной заботою его было теперь найти сыновьям выгодных невест.
Не стыдился Пестель не только родителя, но и родительского покровителя. Поджио знал от Рылеева, что, прибывши в прошлый раз из Малороссии в столицу, Павел Иванович первым делом посетил всесильного графа, и даже отъезжал с ним на два дня в Грузино.
— Однако же к делу, — прервал сам себя Пестель. — Кондрат обещал с вами доставить план.
— Вот он, — Поджио извлек из внутреннего кармана сюртука сложенную в несколько раз плотную бумагу. В развернутом виде оная оказалась всего лишь картою столицы, даже не всею картою, но вырезанным из ее центра куском.
— Не мал ли периметр? — Пестель разложил карту на столе.
— Кондрат считает, дальше пойдет само. — Поджио из-за плеча Пестеля заглянул в карту. — Искомые дома отмечены значками.
— Петербург — не Москва, — Пестель принялся считать значки, тыкая в них карандашиком. — Я б еще расширил. Все ли проверено, в дома эти наверное можно заранее завезти необходимое?
— В коих комнатенка снята, в коих подвалец под склад.
— Влетит в копеечку, хотелось бы знать, кому придется развязывать кошелек? — Пестель, слишком резко распрямившийся, недовольно крякнул и схватился за поясницу.
— А, плевать, можно в долг набрать!
— Отдавать придется, — Пестель все тер с недовольным видом спину.
— Отдавать? Когда? — Поджио рассмеялся. — После всего?
— И то верно, — Пестель не засмеялся. Смеялся он вообще довольно редко, разве что желая выказать к чему-либо свое ироническое отношение. Весельчак Поджио не был ему приятен. Но Павел Иванович был решительно убежден, что чувства не должны мешать делу, во всяком случае, до поры. — Не странно ль, Александр Викторович, мы, двое, лютеранин и католик, сейчас говорим о грядущем дне огромной православной Империи. И наше слово вправду играет непоследнюю роль в ее судьбе. Парадокс.
Взамен последнего, не вполне русского слова, Пестель, видимо затруднился подобрать подходящее. Но за собою, в отличие от других, он подобных просчетов не примечал.
— Не вижу парадокса, поелику тот же Кондрат не больший православный, чем вы. — Поджио оживился: Пестель коснулся интересовавшего его вероисповедательного вопроса. — А я давно уже не католик. Католическая церковь извергает из себя масонов.
— Православная также, — Пестель поднял бровь. Ему поворот разговора не был интересен.
— О, нет, не так, ей надобны особые разбирательства в каждом случае. Переступающий же порог ложи католик тем самым вступает в область церковного проклятия.
— Все это пустое, — прервал Пестель нетерпеливо. — Когда случится предначертанное… Помните наш прошлогодний разговор? [7]
Поджио передернул плечами: разговор он помнил куда лучше, чем хотелось бы самому.
— Тогда мы насчитали тринадцать членов императорской фамилии, подлежащих истреблению. Но сие было так, приблизительное число. Теперь же список окончателен и выверен самым тщательным образом.
7
Летом 1824 года в Линцах.
— Сколько в нем человек? — у Поджио вдруг пересохло во рту.
— Тридцать семь, — Пестель пристально взглянул на Поджио. — Мы учтем ошибки французов. Никакого Ребенка Чудо [8] не случится. Мы спасем страну от ужаса междоусобной войны, в кою она будет втянута, если хоть одна капля крови Романовых не изойдет в землю! Но я не к тому. Вот, что я решился сделать после. Я стану схимником, уйду в глубокий затвор.
Поджио не стал выяснять, намерен ли Пестель уйти в затвор прямо лютеранином. Идея затвора как-то слишком спорила с нешуточной борьбой за званье верхнего диктатора, [9] которую вел Павел Иванович.
8
Так называли роялисты сына убитого в 1820 году герцога Беррийского, представителя боковой ветви династии Бурбонов. То, что вдова непраздна, обнаружилось уже после убийства. Отсюда и идут в основном ныне здравствующие Бурбоны.
9
По планам декабристов, во главе республики должно было стать несколько диктаторов, причем каждый из них должен был иметь полномочия принимать решения за остальных. Вероятно, единоличное звание «диктатор», закрепленное на момент восстания за князем С. Трубецким, явилось следующей ступенью развития их планов.