Декабристки. Тысячи верст до любви

Алексеева Татьяна Сергеевна

Однако Варвара относилась к своему почерку и успехам в учебе намного более критически, чем ее наставник. Написав несколько слов, она снова потянулась пером к чернилам, но ее рука замерла на полдороге, и она посмотрела на Евгения еще сильнее погрустневшими глазами.

– Никогда я этому не научусь, – вздохнула она. – Плохая из меня ученица. И женой я буду плохой… – добавила она внезапно и громко всхлипнула.

– А это что еще за глупости? – Оболенский даже подпрыгнул на стуле от изумления. – Кто тебе такое сказал?!

– Никто не сказал, я сама это вижу, – вздохнула девушка, едва сдерживая слезы. – Я же не стану никогда достойной вас, Евгений

Петрович! Вы все равно – из господ, а я – из крестьян…

– Ну и что?! – вспыхнул Оболенский. – Я уже сто раз тебе говорил, что это уже давно не имеет никакого значения! И вообще, какой я тебе господин?! Меня лишили титула двадцать лет назад, ты тогда была еще несмышленым ребенком, так что мы с тобой уже давно занимаем равное положение!

– Я помню, что вы говорили… – Варвара снова глубоко вздохнула и, взяв себя в руки, быстро смахнула выступившие на глазах слезы. – Но ведь это не совсем правда, Евгений Петрович. Вас лишили дворянского титула, но все, чему вас учили, все ваши манеры, вся ваша образованность никуда не делись. Вы все равно остались человеком из общества, понимаете? А я… – Она развела руками и вновь опустила глаза на свою исписанную неровным почерком тетрадь. – Даже если вы меня всему обучите и я смогу хорошо читать и писать, разве я перестану быть крестьянкой? Разве стану по-настоящему равной вам?

Евгений качнулся на стуле, попытался сохранить серьезное выражение лица, но, не удержавшись, звонко рассмеялся. Варвара вспыхнула, и в ее заплаканных глазах промелькнула обида на жениха, неспособного отнестись серьезно к ее переживаниям. Увидев это, Оболенский с огромным усилием все-таки заставил себя успокоиться.

– Прости меня, Варенька, я не над тобой смеюсь, честное слово! – принялся убеждать он девушку. – Слово дворянина… бывшего… которым я, по твоим словам, останусь навсегда… – Он снова расплылся в улыбке и, протянув руки через стол, крепко сжал ими ладони своей невесты. – Варюшка, ты совершенно не понимаешь, что говоришь! Да знаешь ли ты, что почти всем своим, как ты выражаешься, «хорошим манерам» я научился уже после ареста, а точнее, даже после каторги, когда прожил здесь, в Сибири, много лет?! Знаешь, каким я был раньше, в молодости? Да я вел себя хуже, чем последний пьяница из вашей деревни, я позволял себе любые грубости и пошлости, и никто из наших прекрасных «людей из общества» никогда меня не одергивал! А как отвратительно я с женщинами себя вел… нет, этого тебе знать вообще не нужно! Варюшка, я был полным дураком, понимаешь? И в восстании я участвовал из-за собственной дурости, и в смерти Милорадовича я из-за нее виновен!

– Евгений, но как же… – попыталась было перебить его Варвара, но Оболенский жестом призвал девушку дослушать его до конца.

– Только здесь, в Сибири, только на каторге и на поселении я поумнел, – продолжил он уже более спокойно. – Немного поумнел, не до конца еще… Но по сравнению с тем, каким я был… Только здесь я начал искупать свою вину, а тогда, раньше, я вообще не считал, что в чем-то виновен!.. Не было во мне никакого благородства и великодушия, не было ни на грош! А в тебе все это есть. В тебе все это было с детства – тебя научили любить детей и ухаживать за стариками, научили делать то, что должно, и ничего не требовать взамен. Я же видел, как ты нянчишься с детьми Ивана, как ты на них смотришь… Да что говорить, Варя! Это не ты недостойна быть моей женой, это я тебя недостоин и только мечтаю когда-нибудь все-таки стать таким, как ты! Потому что я все равно остался наглым и самоуверенным… Понимаешь меня, Варюшка, милая?

Варвара продолжала смотреть на него удивленными глазами, в которых снова стояли слезы. Оболенский вскочил со стула, с грохотом отодвинув его, обежал вокруг стола и обнял девушку, крепко, но осторожно, чтобы не причинить ей случайно боли, прижал ее к себе. Она, не сдержавшись, громко всхлипнула и зашмыгала носом, как маленький ребенок.

– Ну чего ты, чего? – усмехнулся все еще взбудораженный собственной речью Евгений. – Не надо больше плакать и не надо ничего бояться! Ведь ты хочешь быть моей женой? Действительно хочешь, не передумала?

Все еще плачущая Варвара не ответила и только молча покачала головой. Оболенский облегченно рассмеялся и, еще раз проведя рукой по ее аккуратно заплетенным в косу волосам, отпустил девушку.

– Раз тебе так хочется быть такой же воспитанной светской дамой, как дамы из моего общества, то нет ничего проще, – сказал он, возвращаясь на свое место и вновь плюхаясь на стул. – Буду тебя учить не только словесности, но и аристократическим манерам. Может быть, тебе эта наука дастся даже легче, чем русский язык и чтение!

– Все шутите, Евгений Петрович! – укоризненно вздохнула девушка.

– Нисколько, Варенька, нисколько! – заверил ее Оболенский. – Уж в этом-то я точно буду хорошим учителем.

– А другие люди из вашего круга тоже будут так думать? – недоверчиво поинтересовалась Варвара.

– Конечно! Неужели ты считаешь, что кто-нибудь из них, из моих друзей, тебя не примет?! – удивился Евгений.

Варвара промолчала, но по ее лицу Оболенский понял, что его невеста думает именно так.

– Все, на сегодня урок окончен, – сказал он решительно. – А завтра утром, в это же время, начнем занятия со светских манер. Смотри, не опоздай, ученица! – добавил он с напускной строгостью, и в ответ немного успокоившаяся Варвара облегченно рассмеялась.

Глава XXII

Иркутск, дом Елены Рахмановой, 1856 г.

Было самое начало осени. Молодой человек, быстрым шагом идущий по улицам Иркутска, думал о том, что в Петербурге, из которого он не так давно уехал, на дорогах и тротуарах уже должны были появиться первые яркие опавшие листья, напоминающие горожанам, что лето закончилось и впереди их ждут бесконечно долгие месяцы дождей и мокрого снега. Но здесь, в Сибири, росли по большей части ели, сосны и кедры, всегда зеленые, не капитулирующие перед осенними холодами и не сбрасывающие свои иглы в знак их победы. И поэтому местные жители могли еще долго, до первых заморозков, не задумываться о том, что лето окончено и приближается зима. Суровая сибирская природа, в отличие от плаксивой петербургской, не давала людям впасть в меланхолию раньше времени.

«И чего это меня потянуло на философию?» – удивился про себя молодой человек. Подобные размышления были не свойственны его серьезному и деловитому характеру: обычно он думал только о своей дипломатической работе. Ни в столице, ни в дикой Маньчжурии ему даже не приходило в голову отвлекаться на мысли о природе и прочую лирику. Подобные желания посещали его очень редко, только когда он возвращался домой. Но сейчас, несмотря на то что он приехал в свой родной город и шел домой к родителям, все лирические настроения были не очень уместны, и мужчина постарался выбросить поскорее их из головы. Он не просто приехал погостить к отцу с матерью, он прибыл в Иркутск по делу – привез важное послание для многих жителей этого города.