Декабристы. Судьба одного поколения

Цетлин Михаил Осипович

Самый же тяжкий грех декабристов: они выдавали солдат. Даже Сергей Муравьев, даже Славяне рассказали всё о простых людях, слепо доверившихся им и которым грозили шпицрутены!

* * *

Только немногие из декабристов продолжали мужественно защищать те убеждения, за которые вчера готовы были отдать свою жизнь. Не позабудем их имена: Пущин, Якушкин, Борисов, казалось бы столь склонный к экспансивности, но сдержанный в своих показаниях Артамон Муравьев. Лучше всех держал себя ют, кто стоял дальше всех от Общества — Лунин. Арест застал его в Польше, подполковником Гродненского гусарского полка, он был на превосходном счету у Цесаревича. Еще долгое время после 14-го декабря Константин Павлович ни за что не хотел верить в виновность Лунина (к этому примешивалось и самолюбивое желание, чтобы войска, находившиеся под его начальством, оказались чисты от революционной заразы). Долго переписывался он с императором, доказывая ему, что Лунина, как родственника всех Муравьевых и приятеля многих декабристов, они нарочно запутывают, в отместку за то, что он от них отстал. Но царь настаивал на виновности Лунина, и Цесаревич вынужден был принять меры к его

задержанию. Но и тогда посадил его только под домашний арест, несмотря на мнение начальника своего штаба, Куруты, который боялся побега Лунина за границу. Может быть, Цесаревич в душе даже хотел этого побега: существует предание, что Лунин отпросился в это время на охоту к прусской границе и что Константин отпустил его на честное слово, говоря, что с ним, пожалуй, опасно лечь спать в одной комнате — зарежет, но слову его можно верить безусловно. Лунин оправдал доверие и не бежал заграницу. Но постепенно из показаний арестованных выяснилось участие его в планах цареубийства, в 1817 году. Николай не без злорадства сообщил об этом брату. А Цесаревич недовольный арестом своего любимца, в свою очередь ядовито спрашивал, каким же образом избежал наказания Михаил Федорович Орлов? И действительно, вина Орлова была не на много меньше вины Лунина. Оба они отстали от Общества и хотя Орлов не был виновен в замысле цареубийства, зато виновность Лунина относилась к более давнему времени. Но у Лунина не было такого могущественного защитника, каким явился для Орлова его брат — личный друг царя. Цесаревич же скоро от Лунина отступился. К тому же сам Лунин не отрицал своего участия в Обществе, и даже сказал, что останься он в России, он продолжал бы действовать в духе Общества. Главное же, он отягчил свою участь тем, что никого не захотел назвать и нашел для своего упорства простые и неотразимые по своей моральной силе слова. Этого царь не прощал.

Были поразительные случаи нового, обратного раскаяния. Так Батенков, один из каявшихся, вдруг 18 марта дал показание совершенно иного характера, мужественное и достойное того, о ком военная реляция гласила (он прикрывал отступление при Монмирайле, в 1814 г.): «потеряны две пушки со всей прислугой от чрезмерной храбрости командовавшего ими офицера». Вот что писал Батенков: «Странный и ничем не объяснимый припадок, продолжавшийся во время производства дела, унизил мой характер. Постыдным образом отрекся я от лучшего дела моей жизни… Тайное Общество наше… состояло из людей, коими Россия всегда будет гордиться. Чем меньше была горсть людей, тем славнее для них, ибо, хотя по несоразмерности сил глас свободы раздавался не более нескольких часов, но и то приятно, что он раздавался…»

* * *

Постепенно жизнь брала свое, русская жизнь, не терпящая драматизма, обыденная, будничная даже в самом тяжелом. Мало-помалу смягчался тюремный режим и тюремный обиход делался бытом. Реже становились допросы и очные ставки, грозная фигура царя побледнела и отошла в прошлое. Михаил Бестужев придумал тюремную азбуку, в которой буквы выражались условным стуком и узники между собой перестукивались. Стража привыкла к ним и за небольшую мзду носила им еду и табак. Съехались отовсюду, из дальних деревень и весей, родные. К Ивашеву приехал его чудесный старик, сподвижник Суворова, к Пестелю суровый Борис Иванович. Иным их родственникам разрешали еженедельные свидания, другие тайно, за деньги, проникали в тюрьму. Примелькалось и стало казаться куда более человечным тюремное начальство — безногий комендант Сукин, плац-майор Подушкин. Пришла весна и с нею какие-то смутные надежды.

Суд

«Высочайше Учрежденный Тайный Комитет для изыскания соучастников возникшего злоумышленного общества» медленно подвигался к своей цели сквозь груду исписанной бумаги. Он был учрежден уже 17-го декабря по проекту очень дельного чиновника Военного Министерства, Боровкова, человека не чуждого литературных и духовных интересов: он был одним из основателей Общества Любителей Русской Словесности и даже, в свое время, правителем дел масонской ложи «Избранного Михаила». Четыре года тому назад, он писал Своему брату в масонстве Кюхельбекеру: «к чему мы здесь собираемся, над чем трудимся? Узнайте же… тайну нашего ордена. Мы стараемся над усовершенствованием рода человеческого — гордая, возвышенная цель!» Теперь правитель дел Ложи стал правителем дел Комитета, который обвинял многих из его «братьев» за те же возвышенные масонские стремления, принявшие более конкретную форму.

Председательствовал в Комитете, вскоре переставшем называться тайным, а к концу его деятельности переименованном в Комиссию, военный министр Татищев, человек добрый, но безличный. Членами были назначены генералы, которым суждено было играть большую роль в новом царствовании: Чернышев и Левашев, Потапов и Дибич, Бенкендорф и Кутузов; членом был и великий князь Михаил Павлович, ставший таким образом следователем в деле, столь близко касавшемся его семьи; а из деятелей прошлого царствования друг покойного царя, князь Голицын. Следственный Комитет просуществовал ровно полгода, до 17 июня и за это время имел 147 заседаний. Вначале он собирался в Зимнем Дворце, а потом чаще всего в Петропавловской Крепости для того чтобы удобнее было снимать допросы.

На допрос подсудимых приводили по большей части поздно вечером. Им завязывали глаза или накидывали на лицо платок, куда-то вели. Потом, приведя в большой зал, сажали за ширмы, поставленные в двух углах и позволяли снять повязку. За ширмами было слышно, как расхаживали по залу плац-адъютанты, жандармы, аудиторы, всяческая «военная субалтерия»; они звенели шпорами, рассказывали анекдоты, хохотали, не обращая внимания на заключенных. Наконец, их вводили в большую комнату, где за столом, покрытым красным сукном, сидели следователи. Вежливее и мягче других вели себя Голицын и, особенно, Бенкендорф, хотя и он тоже грозил гибелью неоткровенным и обещал прощенье раскаивавшимся, словно не знал своего господина. Резок на словах, но очень добр на деле был великий князь Михаил Павлович. Он любил пошутить:

«Хорошо, что я не встретился с ним раньше, а то он и меня бы увлек», сказал он о Николае Бестужеве. Но Михаил Павлович являлся в Комитет редко. Генерал-губернатор Петербурга Кутузов дремал в своем кресле и только изредка бормотал сквозь сон «да, да, в кандалы, в кандалы!». Неистовствовал, из кожи вон лез маленький, с злым, нервным лицом, с черными крашеными волосами, Чернышев. Он был лично заинтересован в строгом осуждении декабристов, так как надеялся захватить в свои руки огромный майорат одного из них — графа Захара Чернышева, который не был даже его родственником [14] . Он издевался над декабристами и затягивал следствие мелочными ненужными вопросами. «Вы здесь не для оправдания себя, а для обвинения!», кричал он подсудимым, правильно определяя дух, царивший в Комиссии. Благожелателен (в душе) был к декабристам Боровков и один из его ближайших помощников, тоже знакомый прежде со многими из подсудимых, чиновник и литератор А. А. Ивановский [15] . Но роль Боровкова была только техническая. К тому же ему неловко было встречаться с бывшими друзьями, его круглое, добродушное, немного бульдожье, самодовольное лицо с вздернутым носом редко видели при допросах. Зато регулярно присутствовал назначенный ему в помощники генерал-адъютант Адлерберг, бывший в Комиссии «оком Царя» и ежедневно доносивший своему другу и повелителю обо всём там происходившем.

14

На вопрос Чернышеву: «Comment, cousin, vous ^etes aussi coupable?» — Захар Григорьевич отвечал: «Coupable, peut ^etre, mais cousin — jamais!»

15

Сделавший интересные зарисовки декабристов на допросах.

Кончался допрос. Плац-майор уводил подсудимого. Ненадолго с жадностью глотал узник свежий ночной воздух. Разъезжались и члены Комитета, и тогда свою неутомимую бумажную работу начинал Боровков. Он вырабатывал для заключенных опросные листы, которые им приносили в камеры, на которые они отвечали тоже письменно. Эти их ответы вместе с заключениями Комиссии (т. е. самого Боровкова) составили дошедшее до нас Дело о Декабристах.

Все эти ворохи бумаги были Собраны и классифицированы к началу мая. О каждом подсудимом Боровков писал краткое резюме его показаний и данных ему очных ставок. Кроме общего следствия, вел он еще и тайное расследование о нескольких видных лицах, на которых падало подозрение царя: о Мордвинове, Киселеве, сенаторе М. И. Муравьеве-Апостоле. Об этом следствии не знали ни члены Комиссии, ни её чиновники; все бумаги писал собственноручно сам Боровков. Больше всех других царь подозревал Сперанского. Но об этих подозрениях Боровков не знал. Николай доверил их, кажется, одному Бенкендорфу, который вел свое тайное расследование о Сперанском и о стоявшем во главе Кавказского корпуса знаменитом Ермолове.

Император, несмотря ни на какие уговоры, не хотел короноваться, не закончив дела о декабристах. Приходилось спешить, а Боровков был завален работой. Тогда он возымел несчастную для себя и для подсудимых мысль привлечь еще одно лицо для составления Донесения Комиссии, т. е. документа, который резюмировал бы весь следственный материал и представил доклад о нём царю. По его инициативе к Комиссии был прикомандирован чиновник Министерства Иностранных Дел — Блудов. Как и в наши дни, при министерстве существовало нечто вроде отдела пропаганды; Блудов был занят составлением статьи о декабрьских событиях, предназначавшейся для иностранной печати. С этой целью Боровков предоставил в его распоряжение необходимые материалы, т. е. свои заключения об отдельных декабристах и сделанный им Очерк Развития Тайных Обществ. Блудов был уже в курсе дела и естественным представлялось именно ему поручить написать «Донесение». Человек не чуждый литературы, один из основателей «Арзамаса», дружески связанный со многими из декабристов, всего за год писал он одному из них (Митькову): «Прощайте… не до близкого свиданья, а Бог весть доколе»… Теперь они свиделись в качестве подсудимого и прокурора.

Блудов выполнил свою работу чрезвычайно быстро: 30 мая Донесение было уже представлено Императору. Справился он со своею задачей более ловко, чем это сделал бы, вероятно, Боровков, но гораздо менее справедливо. Некогда член литературного Общества «Арзамас», высмеивавшего ложно-классический стиль «Беседы», — он написал свое сочинение не без ложно-классического пафоса (оно пестрит словом «сия»). Старик Грибовский, бывший секретарь Екатерины II, назвал его «романическим», эпитет, порочащий блудовское донесение, как обвинительный акт, но отнюдь не как литературное произведение. Действительно, Блудов в нём предварял попытки современных авторов, романизирующих историю и биографию. Он обильно пользовался диалогом, выискивал в показаниях красочные выражения, яркие, эффектные места. Но, к сожалению, Блудов больше заботился об эффекте, чем о правде. Его работа не даром предназначалась для воздействия на общественное мнение Европы. Она сохранила признаки своего происхождения — это памфлет, а не юридический акт. Блудов очень подчеркнул кровожадность декабристов, преувеличил значение их террористических разговоров. И вообще он придает слишком много значения разговорам и склонен превращать дружеские беседы в официальные заседания. Но царь остался очень доволен «Донесением». Оно открыло Блудову дорогу к высшим почестям.

Боровков был награжден гораздо скромнее. К тому же он сделал оплошность, отказавшись от назначения в учрежденный по высочайшему указу от 11 июня, Верховный Уголовный Суд. Участие главного следователя в суде над декабристами, действительно, противоречило бы всем юридическим нормам. Боровков ссылался на то, что оно могло набросить тень на беспристрастие государя, так как такое назначение поймут заграницей, как желание царя во что бы то ни стало покарать своих противников. Но вероятно, это было только отговоркой, и он просто не хотел стать судьей своих вчерашних добрых знакомых.