Декамерон 2

Коробов Андрей

Всё, что Альдред мог, это шлёпать губами, будто глупенькая рыбка. Это выглядело жалко донельзя, и Руджеро тут же прыснул смехом, наблюдая за тем, как он поник.

— А ты не из разговорчивых жертв, как я вижу. Знаешь, обычно люди, когда встречаются со мной, задаются фундаментальными вопросами. Мол, как же так, почему я, чем я это заслужил? Но Хаос, мой дорогой друг, — это состояние за гранью причин. Может, вечером ты выбрал срезать путь до дома через переулок, а там стоял я. Может, конституция тела у тебя так и просится посмотреть, что там внутри, под покровами. А может, мы встретились взглядами, всего на секунду, но я сразу понял: это мой клиент. И я преследовал

тебя, пока не загнал в угол, где сделал всё, что хотел. Или, на худой конец, ты всего-навсего был последним шансом повеселиться ночью…

«Какой мерзкий тип», — думал Альдред.

— Патологической анатомии стало недостаточно, и ты перешёл на живых людей? — усмехаясь угрюмо, задался вопросом он.

— Ничего лучше ты и не мог спросить, — отозвался Форленца. — Попадаются же мне иной раз любопытные собеседники…

«Я не интересуюсь тобой, придурок. Я тяну время», — отвечал ему в мыслях Флэй. К счастью, Руджеро не был магом и не мог забраться к нему в голову.

— Как раз одно вытекает из другого, — продолжал очкарик. — Сначала я разделал человека, ещё живого. Это было… лет тридцать назад? Порой я теряюсь в датах.

Самому Форленце на вид Альдред бы не дал больше сорока пяти. Стало быть, его карьера анатома-маньяка началась, когда Руджеро был ещё отроком. Говорят, все душевные патологии тянутся из детства и подросткового возраста. Тогда человеческий мозг нежен и упруг, будто пластилин или дрожжевое тесто. В то же время он особенно чуток и отзывчив к тем кошмарам, что несёт в себе Равновесный Мир.

Хотя под час люди сами впускают кошмар внутрь себя. За примерами далеко ходить не надо. Альдред Флэй тоже на этом погорел. Но по-своему. А последствия подсознательно разгребает и по сей день.

— Она мне была так дорога, ты бы знал. И я всячески пытался рассказать ей об этом. Но, как ни крути, нам не суждено было быть вместе. И дело даже не в том, что её отец противился нашему союзу. Ну конечно, где я, а где — она? Хоть и единственный сын, но бастард мелкого аристократа. А она… Она — дочка графа. Принцесса. Самый видный цветок в его саду. Так дела не делаются, так браки не заключаются.

Ренегат гадал, всем ли Учёный заливал о своей несчастной любви, либо же это он сам породил в нём импульс высказаться, проявив, как думалось очкарику, участливость к его гнусной судьбе? Как бы то ни было, душещипательный рассказ о пресловутых отношениях, раздавленных иерархией, продолжался. И, раз уж на каждое правило есть исключение, внезапно принял неожиданные повороты.

— Я думал, это любовь. Меня же тянуло к ней. До последнего момента был уверен, что мне нужна она.

Но когда она отказала, обозвала меня безродным уродом, отказала в поцелуе, отказалась приподнять подол платья и впустить меня, в моей голове будто погас свет.

Хрупкая куколка. Я убил её одним ударом. Кулак пробил головушку. Черепно-мозговая травма, несовместимая с жизнью.

И я был так зол. Мне показалось мало содеянного. Тем более, я не чувствовал раскаяния. Подхваченный злобой, я схватился за нож.

Резал её, терзал зубами, рвал одежду. Упивался ей, пока не пресытился кровью, пока она не перестала течь. На выходе это был труп. Уродливый труп, словно истерзанный стаей волков. Может, поэтому меня не схватили тогда?..

Руджеро Форленца смеялся — и смеялся, покуда в лёгких у него оставался воздух. По коже Альдреда забегали мурашки. Он будто бы вернулся в тот день, когда сестра Кайя забрала его из личного кошмара и перетащила в другой.

— Когда с ней было покончено, на меня снизошло озарение.

Я не любил, а вожделел её. Не её саму, не её личность, а её тело. Мне было интереснее разделывать её, как кролика, чем вся та возня и болтовня, через которые мы прошли с ней. И тогда я понял, азарт в этой жизни для меня — это работа с человеческой плотью. С трепыхающимися телами, что всячески оказывают сопротивление — бездарное сопротивление. Ты когда-нибудь был с женщиной наедине? Успел до принятия сана? Если всё же был, то аналогия для тебя станет чёткой: на мой взгляд это тоже своего рода… совокупление.

У Флэя вяли уши от всякого слова, что покидало поганый рот очкарика. Само тело его рвалось безнадёжно из пут, Альдред беспомощно елозил на стуле, желая сквозь землю провалиться, лишь бы этот безумец не дорвался до него, не попытался «совокупиться».

Маньяка забавляла суета, что создавал вокруг себя ренегат. Когда дезертир уверился в бессмысленности своих телодвижений, похититель продолжил:

— Для меня этот случай не прошёл бесследно. Я годами, пока рос, думал над тем, что произошло. И ты знаешь, ко всякому делу можно подойти разными путями. Можно наплевательски, рубить с плеча. А можно — ювелирно, со знанием сути, сосредоточенно. Я буквально изнасиловал ту дуру, как грязное животное. Но это неправильно, это грязно, неумело. Понятия не имел, куда бью, зачем бью. По крайней мере, медицина продвинулась достаточно далеко, чтоб я нашёл ответы на свои вопросы. Стал профессионалом. Набил руку на должности патологоанатома.

Он осмотрел свои руки, больше напоминавшие медвежьи лапищи.

— Через мои руки прошло столько тел. Живых и мёртвых. И каждому пациенту я уделяю столько внимания, сколько никто им никогда не уделял.

Портовые проститутки. Безликие горожане, для которых вся жизнь — это дом-работа-дом. Беспризорники. Женушки толстозадых богачей. Маргиналы. Иностранцы, неспособные и двух слов связать. Завсегдатаи курилен.

Я дал им то, что у них не было никогда, — настоящая любовь. Настоящая заинтересованность в них. Жажда упиться каждым кусочком их плоти. Они наверняка считали себя простыми и плоскими, как железные болванки, но я заглядываю туда, куда не каждый решится.

И поверь, Альдред, каждый человек, что оказался на моём операционном столе, по-своему исключителен…

«Любовь? Он ей прикрывает свои кровавые перверсии? Любовь не имеет ничего общего с кровопролитием. Что бы ни плели священники в церквях, чем бы ни оправдывали Воины Хоругви то насилие, что посеяли на Востоке. Любовь… Любовь — это всего лишь иллюзия. Обман разума. Хрупкое стекло, которое так легко разбить», — спорил Флэй, но лишь с самим собой.

Едва ли он понимал, о чём толкует. Говорил же с позиции униженной, использованной жертвы. Раньше Альдред был уверен, что любил сестру Кайю. Любил и… Но увы, любовь и ненависть неразрывны. Это стороны одной медали. Асимметрия одного и того же нелепого лица, за которым стоит превеликое множество погрешностей.

Теперь беглец посыпал голову пеплом, отрекался от самой мысли, будто бы любовь связала их с ментором. Едва ли. Он просто нуждался в ней. А она — в нём. Сестра Кайя порушила их союз первой, потому как первой же и получила всё, чего хотела.

А чувства, что Флэй питал к той девочке, растворились так быстро, что он и не решался говорить о них, как о любви. Это могла быть просто дружба. Просто влюбленность. Просто жажда заполнить пустоту внутри. Либо же союз против неласкового и жестокого мира, где никому не нужные дети — просто корм для чудовищ с человеческими лицами.