Декамерон по-русски. 12 невест миллионера
Шрифт:
«То есть «Летучая мышь»? – без уверенности перевел мой внутренний голос. – Непонятно… Может, мадам Алиса – певица? Или, например, продюсер постановки оперетты Кальмана? Или подруга Бэтмена, или владелица мини-фермы по разведению нетопырей?»
– Которые нападают в подъездах на семьи москвичей, – пробормотала я, вспомнив заголовок сенсационной новости, с которой так и не познакомилась.
«Вот-вот! – обрадовался внутренний голос, который крайне редко совпадает с голосом разума, но зато с готовностью поддерживает любой бред. – Летучие мыши мадам Алисы принялись разбойничать,
Про себя я отметила, что эта версия не лишена стройности, но вслух сказала:
– Ерунда! Впрочем, сама визитка – вещь не ерундовая. На ней ведь указаны телефон и адрес владелицы, так что нельзя сказать, что Эдик совсем уж лишился клиентки. Я отдам ему эту карточку, и при желании он сможет пообщаться с обидчивой мадам самолично. Позвонит ей, спросит, что и как, глядишь – слово за слово, проявит дипломатичность и вернет себе беглую клиентку.
Я повеселела и на радостях хлебнула еще малость «Пинкертоника». Потом алкогольный коктейль потребовал закуски, и Трошкина застала меня за повторной, более вдумчивой, проверкой холодильника.
– Что ты делаешь?! – с порога накинулась на меня перевозбужденная подружка.
– Ват а ю дуинг?! Ват а ю дуинг?! – моментально заистерил интеллигентный попугай.
Я как раз в этот момент надкусила яблоко, а привычки разговаривать с набитым ртом у меня нет, да и не казалось мне, что Алкин вопрос требует ответа.
– Жрешь?! – совсем уже грубо рявкнула обычно вежливая Трошкина. – Как же ты можешь?!
Я только пожала плечами, что, собственно, и означало: могу есть молча!
В коридоре послышался приближающийся многоногий топот.
– Несут!
– Ха-о? – сквозь непрожеванное яблоко невнятно вопросила я.
Кого там несут, куда и зачем, было интересно.
Мимо дверного проема, частично загороженного фигурой застывшей на пороге Трошкиной, проследовала какая-то процессия.
Во главе ее шел кто-то в нежно-розовом, следом шествовала группа товарищей, объединенных общим грузчицким делом. Шаркая ногами, крякая и командуя друг другу: «Петрович, подними выше, проседает!» и «Ваня, бери ближе к стене, не пройдет!», они тащили носилки, накрытые белой простыней. Под ней ворочался и трубно стонал кто-то большой. Похоже было, что работящий квартет мелкорослых тайских носильщиков влечет в паланкине священного белого слоненка.
Я потеснила Алку к дверному косяку, выглянула в коридор, успела во всей красе отследить сложные маневры носильщиков на крутом повороте к лифту и с неприятным удивлением узнала в хвором слоненке Эдика Розова.
«Дежавю», – пробормотал мой внутренний голос, и я вспомнила, что очень похожую сцену видела совсем недавно субботним вечером.
«Ну, от поноса еще никто не умирал!» – процитировал мой внутренний голос знающего человека – санитара «Скорой», и это меня немного успокоило.
Эдик Розов был моим добрым приятелем, и мне не хотелось, чтобы с ним случилось что-то уж очень плохое.
Высоко вздернув подбородок и трепетно раздувая ноздри, Всеволод Полонский смотрел в окно поверх тускло блестящей лысины главного редактора детского журнала «Репка» и пытался отвлечь себя от крайне раздражающей действительности ехидной мыслью о том, что выразительный образ репки редактор списал с самого себя. Формой, цветом и тусклым желтым глянцем голой поверхности голова главреда Легкоступова один в один повторяла крупный сказочный корнеплод. Всеволоду доставляло печальное удовольствие сознавать, что и в черепной коробке Легкоступова содержится, видимо, не что иное, как овощное пюре.
– Сева, солнце мое! – проникновенно говорил тем временем редактор, имеющий дурную привычку называть своими солнцами всех подряд. – Когда я просил тебя дать что-нибудь для нашей новой рубрики «Народы мира – детям России», я думал получить увлекательную сказку аборигенов Амазонии или милую колыбельную песенку юкатанских эскимосов. А что ты мне принес?
Легкоступов потряс в воздухе белым веером из аккуратно сколотых бумажных листов.
– Это классическая японская поэзия, – высокомерно ответил Полонский, продолжая щуриться на заходящее солнце.
– Какая такая японская поэзия?!
– Хокку! – на редкость немногословной кукушечкой отозвался Полонский.
– Хокку-мокку! – выругался неэрудированный редактор.
Он развернул бумажный веер шире и с преувеличенным выражением прочитал с листа:
– Жили у старой женщиныДве рыбы фугу.Одна белая, другая серая – две веселых рыбы!– Это же хокку для детей, – снизошел до пояснений обиженный Сева. – Я максимально сохранил мелодику и образный ряд японской поэзии, но при этом адаптировал тексты для юных русских читателей.
– Вот спасибо тебе, солнце мое!
Недооцененное солнце детской поэзии выпятило губу и презрительно промолчало.
– Возможно, я недостаточно юн, чтобы понять твои «адаптированные тексты», – с огромным ехидством сказал редактор. – Так ты объясни мне, старому дурню, о чем тут речь?
– Запросто, – высокомерно обронил Полонский, ни звуком не возразив против «старого дурня».
Легкоступов нахмурил редкие брови и с нескрываемым подозрением прочитал:
– Старая женщина обнимет седого самурая,За ней еще четверо встанут…Извлечен из земли корнеплод!– О боже! – дернулся Сева. – Я-то думал, что эта хокку будет на обложке вашего журнала, сразу под заголовком!
– Еще чего! – возмущенно фыркнул редактор «Репки», так и не узнавший родную сказку, исковерканную японской поэтикой. – Мы, значит, будем рассказывать невинным деткам про то, как аморальный самурайский дед одну старуху обнимает, а еще четыре к нему в очереди стоят?! Да меня привлекут за пропаганду порнографии!
– Те четверо – это вовсе не старухи! Это девочка, собака, кошка и мышка! – простонал Полонский, тиская длинными аристократическими пальцами изящно подстриженные височки.