Декамерон шпионов. Записки сладострастника
Шрифт:
«Скорая» срочно отвезла меня в знаменитую цековскую Центральную клиническую больницу, где лечились все сильные мира сего. Провалялся я долго и даже написал в завещании, чтобы на моей плите, разумеется, в Кремлевской стене, высекли слова Микеланджело в переводе нашего великого Тютчева: «Молчи, прошу, не смей меня будить. Не жить, не чувствовать – удел завидный… Отрадно спать, отрадней камнем быть». Если честно, Джованни, я предпочел бы нечто вроде Пушкина: «Ты просишь написать надгробную, Агафья? Ляг, ноги протяни, я буду эпитафья».
Победа Бориса обошлась ему дорого, и он лег на сложную операцию. Все это время правительство валяло дурака, изображая бурную деятельность, никто не верил, что он выживет, все спешили набивать карманы, прикидывая, в какую иностранную державу дать деру. К весне 1997 года почти безгласный президент неожиданно восстал из пепла и омолодил правительство, подставив под троечника премьера двух бойких молодцов: одного – рыжего, другого – кудрявого. Полились предложения и инициативы, заявления о прогрессе и грядущем благосостоянии. Видимость бурной деятельности на благо народа. Больше всего меня поразило, что Властолюбивый самолично заполнил декларацию о доходах, показывавшую его как средней руки пополана, который еле-еле наскреб деньги на автомобиль «Лада». Тут я с ужасом отметил, что страна уже привыкла жить без пенсий и зарплат, а самосожжения, голодные забастовки, самоубийства, не говоря о пикетах и демонстрациях, стали нормой, к которой все привыкли.
Учитель неоднократно говорил: «Власть всегда засасывает. Даже если захочешь вырваться на волю – не сможешь! Это причина всех революций». Ясно, что Бориса нужно было менять. Но на кого? Разумеется, всю операцию проводить под руководством КГБ (могут быть и другие названия), как повелось еще с тех пор, когда Феликс Эдмундович удачно организовал работу с беспризорниками.
– Органы безопасности, – неоднократно говорил Юрий Владимирович, – это мощный кулак, глаза и уши нашей партии, это истинные меченосцы, все остальные – буржуазная труха. Основная проблема в том, что руководители этой славной организации слишком рано отходят от дел по причине отстрела или преждевременной смерти. Однако я открыл закон, который внушает оптимизм: возраст отошедших в мир иной начальников нашей тайной полиции растет вместе с сознательностью населения. Дзержинский умер в 49, Менжинский – уже в 50, а я – аж в 70! Соответственно Ягоду расстреляли в 47, Ежова – в 45, Абакумова – в 48, а Берию аж в 54 года. Так что «мы живы, горит наша алая кровь огнем неистраченных сил!», этими словами американского поэта Уолтера Уитмена товарищ Сталин закончил свой доклад на съезде партии. Народ всегда обожал ЧК – ОГПУ – НКВД – КГБ, – продолжал Учитель, – рвался в агенты, активно сигнализировал о врагах народа!
Этого, дорогой Джованни, никогда не могли понять недруги нашей великой Родины, иностранные агенты, вечно жаждущие обнародовать списки чужих «агентов» (естественно, с грязными комментариями) или провести тотальную люстрацию всех партийцев и кагэбистов. Разве случайно почти все население голосовало подавляющим большинством за подполковника КГБ Владимира Путина? И не формально, а открытым сердцем и любящей душой! Не веришь, Джованни? Но я сам этому свидетель, и это не менее прекрасно, чем исполнение твоим любимым тенором Андреа Бочелли знаменитой «Аве Мария» над водами Арно во Флоренции!
Итак, Борис болел, но еще оставался при короне, но уже созревал ВВ, которого я пестовал с тех пор, как мой шеф Бухгалтер съездил в Дрезден, где бурно трудился ВВ. Как тонкий знаток живописи, он сопровождал своего тезку Владимира Александровича в Дрезденскую галерею и так красочно пояснил (и даже изобразил) картину Гвидо Рени «Пьющий Вакх», что мало потреблявший Бухгалтер ночью выпил две бутылки шнапса, сетуя на напрасно прожитые годы. С тех пор я двигал ВВ в президентскую администрацию и ФСБ, однако делать его преемником Борис не хотел. Пришлось пугнуть, что любой другой президент упечет его с семьей в тюрягу, и силой вытащить на телевидение, где он отрекся от престола и даже слезно покаялся в грехах. О том, как мы с Коржаком сжимали пассатижами некоторые чувствительные места Бориса вовремя выступления, я расскажу тебе, Джованни, в другой раз.
Итак, ПОБЕДА! Началось царствование ВВ. В этот день мои скромные «жигули» прямо на Рублевке внезапно поднялись в воздух, превратились в «чайку», прорезали серые тучи и вскоре остановились около помпезного здания, напоминавшего Большой театр. У шикарного портала меня встретил приятный человек (в нем я не сразу узнал секретаря Сталина Поскребышева) и провел в ложу бенуара, где мне навстречу поднялся Юрий Владимирович. Сияющий многочисленными орденами, в форме генерала армии, которую он никогда не носил, и отнюдь не из присущей ему скромности. Просто старый партиец не терпел КГБ и первоначально считал свое назначение Председателем началом заката партийной карьеры.
– Поздравляю с победой! Наконец всю операцию будет возглавлять выдающийся чекист! А вас, дорогой Мисаил, награждаю шестью сотками в Барвихе.
– Служу России, товарищ Председатель! – я вытянулся в стойке. – Но я работаю во имя Идеи и личной преданности вам! (Сам подумал, что Барвиху уже так застроили и загадили новые русские, что не продохнуть и к Москва-реке не пробиться).
– Однако вы классно провели акцию по устранению Елкина (откуда он узнал эту народную кличку Бориса?). Особенно мне понравилось, что во время его речи вы с Коржаком умело сжимали пассатижами его… эти самые (как известно, ЮВ не выносил непристойностей и даже краснел, когда КГБ называли «органами»). Вот что значит любовь личного охранника!
– Но почему мы не в центральной ложе, Учитель? – удивился я.
Он слегка скривился:
– Да там Сталин, Хрущев, Брежнев, все члены политбюро, интриги, склоки, пьянка, мордобой… разве там отдохнешь? Ведь сегодня в оркестре в музыкантах Бах, Верди, Шостакович и другие гении, а дирижирует всем мой любимый Петр Ильич! Впрочем, это не помешает отметить нашу победу тут в закутке, по-домашнему: вот советское шампанское и плавленые сырки «Дружба», их я позаимствовал у друга семьи, величайшего артиста Шурика Ширвиндта.
Мы выпили и закусили сырками.
– Сейчас неплохо бы ирисок или хотя бы крабовых консервов «Chatka»… – вздохнул ЮВ, видимо, уже забывший о любимых сушках.
Я промолчал, не переться же за ирисками в Барвиху? Да и где их там найдешь среди торговых дворцов?
– Подведем итоги, – начал Учитель, – в общем и целом, наша «Голгофа» движется в правильном направлении. Мы умело и без особых потерь довели народ до ручки, и не вина марксистов-ленинцев в том, что он такой великий, такой непредсказуемый и такой выносливый. Где еще в мире так голодали, как в ленинградскую блокаду? Где еще в мире так бесстрашно бились с фашистами, под которых легла вся Европа? Да, народ у нас супертерпелив, французы в подобной критической ситуации уже раза три попытались бы вернуть к власти беспощадного Робеспьера, а немцы уже сделали бы президентом самого Маркса, а премьером – Розу Люксембург.
Наша удача – это раскрутка буржуазных свобод, тут на панель вылезли шлюхи, пошли в ход наркотики, телевидение превратилось в пошлый цирк, где достойных людей превращали в дерьмо, а последнее – в гордость нации. Копание в чужих трусах стало обыденностью, мораль превратилась в разменную монету. Все это усугубили дурацкая многопартийная система, коррумпированная Дума, превращение золотого тельца в фетиш и единственную цель в жизни. В общем, об этом много писали классики, особенно Ильич.
Но вы, дорогой Мисаил, не уберегли наивного и неопытного Бориску от увлечения Западом, и дело зашло слишком глубоко. Конечно, и Михаил вещал о так называемых общечеловеческих ценностях, где же это сраное единое человечество? Помните анекдот о еврее, который сделал себе обрезание и вернулся домой к Саре весьма обозленный? «В чем дело, Хаим? Недоволен обрезанием?» – «Ах, Сара, не говори… Обещали обрезать, но чтобы так обкорнать?!»