Дела и речи
Шрифт:
Это удивляет своей бессмысленностью, но удивление проходит, если принять во внимание, что к искреннему и грозному гневу народа примешались и происки бонапартистов и происки легитимистов. Сегодня история это уже установила, и двойные происки подтверждаются двумя доказательствами: письмом Бонапарта Рапателю и белым знаменем на улице Сен-Клод.
Июньское восстание шло по ложному пути.
Во времена монархии восстание — шаг вперед, во времена республики — шаг назад.
Право на стороне восстания лишь при условии, что это восстание направлено против подлинного насилия — монархии.
Король — это излишнее бремя; всё на одной стороне, ничего — на другой; создать противовес этому чрезмерно разросшемуся человеку необходимо; восстание — всего лишь средство восстановить равновесие.
Справедливый гнев правомочен; разрушение Бастилии — деяние насильственное и в то же время святое.
Узурпация порождает сопротивление; республика, другими словами — верховная власть человека над самим собой, и только над собой, — наиболее совершенный принцип общественного устройства; всякая монархия — это узурпация, даже если она провозглашена законным путем; ибо есть примеры — мы о них уже говорили, — когда закон предает право. Такой бунт законов должен быть обуздан, и добиться этого можно лишь в результате народного возмущения. Руайе-Коллар говорил: «Если вы примете этот закон, я клянусь ему не подчиняться».
Монархия предоставляет право на восстание.
Республика не дает такого права.
Во времена республики всякое восстание преступно.
Это — битва слепых.
Это — убийство народа, совершаемое им самим.
Во времена монархии восстание — законная самозащита; во времена республики восстание — самоубийство.
Республика обязана защищаться даже от народа, ибо народ — это республика сегодняшнего дня, а республика — это народ сегодняшнего, вчерашнего и завтрашнего дня.
Таковы основные принципы.
Следовательно, восстание июня 1848 года было ошибкой.
Увы! Оно было грозным потому, что заслуживало всяческого уважения. В основе этого огромного заблуждения лежали страдания народа. То был мятеж отчаявшихся. Первой обязанностью республики было подавить это восстание; второй ее обязанностью было простить его участников. Национальное собрание выполнило первую из этих обязанностей и не выполнило второй. Ошибка, за которую оно ответит перед историей.
Мы считали необходимым мимоходом высказать эти соображения, потому что они истинны, а истину нужно говорить до конца, и еще потому, что в смутные времена особенно необходимы ясные идеи; теперь же вернемся к прерванному рассказу.
Восставшие проникли на площадь, о которой мы упомянули, через дом № 6; ворота его, расположенные в глубине двора, выходили в глухой переулок, примыкавший к одной из больших парижских улиц. Привратник, по фамилии Демазьер, открыл эти ворота восставшим, и они ринулись во двор, а затем и на площадь. Ими командовал бывший школьный учитель, отрешенный от должности г-ном Гизо. Его звали Гобер, позднее он умер в изгнании, в Лондоне. Эти люди ворвались во двор разъяренные, угрожающие; они были одеты в лохмотья, некоторые босые, и вооружены чем попало: пиками, топорами, молотками, старыми саблями, дрянными ружьями; их беспокойные движения были полны гнева и ожесточения
Один из жильцов дома № 6 в самом деле был некогда пэром Франции, а в описываемое время — депутатом Учредительного собрания. Дома не было ни его самого, ни членов его семьи. Его довольно просторная квартира занимала весь третий этаж; она имела два выхода: один — на парадную лестницу, другой — на черную. Этот бывший пэр Франции принадлежал к числу шестидесяти депутатов, которых Учредительное собрание направило в этот момент на подавление восстания, поручив им руководить колоннами войск и поддерживать авторитет Собрания в глазах генералов. В день, когда происходили эти события, он боролся с повстанцами на одной из соседних улиц; его сопровождал коллега и друг, великий скульптор, республиканец Давид д'Анже.
— Пойдем в его квартиру! — кричали повстанцы.
Ужас, охвативший весь дом, достиг крайнего предела.
Повстанцы поднялись на третий этаж. Они заполнили парадную лестницу и весь двор. Старушка, которая в отсутствие хозяев стерегла квартиру, открыла им, не помня себя от страха. Они вошли беспорядочной толпой во главе со своим начальником. Вся обстановка квартиры говорила о том, что это обитель труда и вдохновения.
Переступая через порог, Гобер, предводитель восставших, снял фуражку и проговорил:
— Шапки долой!
Все обнажили головы.
Послышался чей-то голос:
— Нам нужно оружие.
Другой прибавил:
— Если оно здесь есть, мы заберем его.
— Без сомнения, — сказал предводитель.
Передняя, большая строгая комната, была меблирована в старинном испанском стиле: вдоль ее стен стояли деревянные сундуки; свет проникал сюда сквозь узкое и длинное окно в углу.
Они вошли в переднюю.
— Построиться! — скомандовал предводитель.
В некотором смущении, переговариваясь друг с другом, они выстроились по трое в ряд.
— Сохраняйте тишину, — приказал предводитель.
Все смолкли.
— Если здесь есть оружие, мы возьмем его.
Старушка, дрожа, указывала им дорогу.
Из передней они перешли в столовую.
— Вот оно! — вскричал один из них.
— Что? — спросил предводитель.
— Оружие.
И в самом деле, в столовой на стене были развешаны доспехи.
Тот, кто первым заметил оружие, продолжал:
— Вот ружье.
И он указал пальцем на старинный, редкой формы мушкет с кремневым запалом.
— Это произведение искусства, — заметил предводитель.
Тут подал голос другой повстанец, человек с седыми волосами:
— В тысяча восемьсот тридцатом мы брали такие ружья в музее артиллерии.
Предводитель возразил:
— Музей артиллерии принадлежал народу.
И они оставили ружье на месте.
Рядом с мушкетом висел длинный турецкий ятаган с клинком дамасской стали; его рукоятка и ножны из цельного серебра были украшены причудливой резьбой.