Дела и речи
Шрифт:
Опубликовав это заявление, он провел свой день как обычно: в задумчивости и труде; с наступлением вечера, после одинокой прогулки, он возвратился к себе. В доме все уже легли. Он поднялся на третий этаж и, подойдя к двери, прислушался к ровному дыханию спящих детей. Затем он спустился во второй этаж, в свою комнату; здесь он простоял несколько мгновений, облокотившись о подоконник, размышляя о побежденных, о поверженных, об отчаявшихся, о возносящих мольбы, о жестокостях, которые совершают люди, и созерцая божественное спокойствие ночи.
Затем он закрыл окно, набросал несколько слов, несколько стихотворных строк, еще
Внезапно он пробудился. Первый глубокий сон был прерван звонком; он встрепенулся. После нескольких секунд ожидания он решил, что, видимо, кто-то ошибся дверью; быть может, ему просто почудился звон дверного колокольчика: так часто бывает во сне; и он снова опустил голову на подушку.
Комнату освещал ночник.
В ту минуту, когда старик снова готов был заснуть, вторично раздался звонок, очень настойчивый и продолжительный. На этот раз сомневаться не приходилось; он поднялся, натянул брюки, сунул ноги в домашние туфли и накинул халат; затем подошел к окну и распахнул его.
Площадь была погружена в темноту. Его взгляд был еще затуманен сном, он видел только чью-то неясную тень; высунувшись из окна, он спросил:
— Кто здесь?
Чей-то тихий, но ясно различимый голос ответил:
— Домбровский.
Домбровский принадлежал к числу тех, кто боролся и был побежден в Париже. Некоторые газеты сообщали, что он расстрелян, другие — что он спасся бегством.
Человек, разбуженный звонком, подумал, что этот беглец прочел его письмо, опубликованное сегодня утром, и пришел сюда просить у него убежища. Высунувшись еще больше из окна, хозяин дома и в самом деле увидел сквозь ночной туман внизу, возле входа, широкоплечего человека небольшого роста; человек снял шляпу и приветствовал его. Тогда, не колеблясь, он сказал себе: «Я спущусь и открою ему».
Он выпрямился и собирался закрыть окно, когда большой камень, брошенный сильной рукой, ударился в стену над его головою. Пораженный, он выглянул в окно. Множество неясных силуэтов, которых он раньше не заметил, виднелось в глубине площади. Тогда он понял. Он вспомнил, что накануне ему говорили: «Не публикуйте этого письма». Другой камень, более ловко пущенный, разбил оконное стекло над его головой; осколки осыпали его, но ни один не поранил. Это было вторичное предупреждение о враждебных намерениях толпы. Он склонился над площадью; тени приблизились и сгрудились под его окном; он громко крикнул в толпу:
— Вы негодяи!
И захлопнул окно.
Тогда раздались бешеные вопли:
— Смерть ему!
— На виселицу!
— На фонарь!
— Смерть бандиту!
Он понял, что «бандитом» называли его.
Подумав о том, что, быть может, приближаются последние минуты его жизни, он взглянул на часы. Было половина первого ночи.
Будем кратки. Начался свирепый приступ. Подробности о нем будут приведены в этой книге. Пусть представят себе мирно уснувший дом и его тревожное пробуждение. Женщины в испуге вскочили с постели, дети заплакали от страха. Камни сыпались градом, стоял ужасающий треск разбиваемых окон и зеркал. Слышался вопль:
— Смерть ему! Смерть!
Приступ трижды возобновлялся и длился час и три четверти — с половины первого до четверти третьего ночи. Более пятисот камней было брошено в комнаты, град булыжников обрушился на
— Это пруссаки!
В продолжение двух часов угрозы смерти раздавались все громче, разнузданная толпа бесновалась на площади. Под конец все слилось в единый вопль:
— Взломаем дверь!
Вскоре после того, как раздался этот крик, на одной из соседних улиц, примыкавших к площади Баррикад, появились два человека, смутно различимые в ночном сумраке, напоминавшем сумрак Шварцвальда. Они тащили большое бревно, словно предназначенное для того, чтобы выбивать двери осаждаемых домов.
Но когда появилось бревно, уже взошло солнце; занимался день. Днем слишком много света для некоторых деяний. Банда рассеялась. Бегство ночных птиц свидетельствует о наступлении зари.
Какова цель рассказа об этих двух событиях? Вот она: сопоставить два различных образа действий, вытекающие из двух различных систем воспитания.
Вот две толпы: одна вторгается в дом № 6 на Королевской площади в Париже, другая осаждает дом № 4 на площади Баррикад в Брюсселе. Какую из них следует назвать чернью? Какая из них вызывает презрение?
Присмотримся к ним.
Одна — в лохмотьях; она — в грязи, в пыли, изнуренная, дикая; она вышла бог весть из каких трущоб, напоминающих логовища и берлоги диких зверей; это зыбь человеческих бурь; это смутный и неясный отлив, обнажающий народное дно; это трагическое зрелище мертвенно-бледных лиц; это проявление неведомого. Эти люди живут в холоде и голоде. Когда они работают, они еще кое-как перебиваются; когда они остаются без работы, они почти умирают; когда их лишают возможности трудиться, они, согнувшись, сидят в забытьи в своих трущобах вместе с теми, кого Жозеф де Местр именует их самками и детенышами, они слышат, как слабые и нежные голоса просят: «Папа, хлеба!»; они живут во тьме, мало отличающейся от тьмы тюремной камеры; когда же в роковые часы, подобные июню 1848 года, толпы этих людей выходят из тьмы, то молния, мрачная молния социальной несправедливости освещает их сборище; нуждаясь во всем, они имеют право требовать почти всего; испытывая все виды страданий, они имеют право почти на любые проявления гнева. Голые руки, босые ноги. Это толпа отверженных.
Меняя маски
1. Унесенный ветром
Фантастика:
боевая фантастика
попаданцы
рейтинг книги
