Делай, как я!
Шрифт:
– Сапоги… – обиженно отозвался Сорокин. – Так разве я виноват, что моя щётка куда-то задевалась? А я спросил щётку у Вавилина, а он сказал, что отдал её Толстопятову, а пока я искал Толстопятова, он, оказывается, уже успел вернуть щётку Вавилину, а когда я снова, спросил Вавилина…
– Погодите, погодите, – сказал старшина, – а то вы, я смотрю, меня совсем запутаете. Поймите же вы наконец, Сорокин: не то даже самое плохое, что вы ошиблись, что-то не вовремя выполнили, а то самое плохое, что вы каждый раз оправдание себе ищете. Вот уж это никуда не годится.
Подобные обстоятельные разговоры между старшиной
– Ну вот видите, Сорокин, – говорил он в конце концов, – опять вы пререкаетесь. Придётся вас наказать, раз уж слов вы не понимаете…
Так получилось и в этот раз, в субботу. И теперь Сорокин скрёб половицы и поминал в душе старшину недобрыми словами, причём, и это, конечно, тоже было нарушением устава, потому что поминать недобрыми словами своих начальников, пусть даже и в душе, никому не разрешено.
И вот именно в этот весьма печальный для Сорокина момент он услышал громкий голос дневального Бегункова:
– Сорокин! Тебе письмо!
Бегунков прокричал это таким ликующим голосом, каким, вероятно, в старину матросы после долгого плавания кричали: "Земля! Земля!" Вообще у этого Бегункова была одна особенность: он умел радоваться чужим радостям ничуть не меньше, а может быть, даже больше, чем своим собственным. Кое у кого эта черта его характера даже вызывала раздражение: событие, о котором он сообщал, оказывалось обычно гораздо менее значительным, чем тот восторг, с которым Бегунков возвещал о нём.
И в этот раз письмо оказалось как письмо, обычное письмо из дома, от матери. Конечно, Сорокин ждал этого письма и был ему рад, но всё же ничего сверхнеожиданного, невероятного тут не было.
Сорокин хотел было сначала домыть пол, а потом уже взяться за конверт, но нетерпение пересилило. "Ведро с тряпкой от меня никуда не убежит", – решил он.
Первые слова шли самые привычные: приветы, расспросы о здоровье, о службе… А потом…
Вот что прочёл Сорокин потом:
"Дорогой сынок, соскучилась я очень по тебе, и хочется тебя повидать, и дела мои сейчас сложились так, что могу я приехать навестить тебя. Я узнавала в военкомате – говорят, это можно. Но хоть и соскучилась я, главная причина, отчего решила ехать, другая. Валерка наш совсем разболтался, меня не слушает, озорничать начал, помогать мне – совсем не помогает. В магазин сходить – и то не допросишься. Грубит, я ему слово – он мне десять. Вот я и подумала: свожу-ка его к тебе, ты его приструнишь, пристыдишь как следует. И пусть на жизнь вашу солдатскую посмотрит, может, это подействует. А то боюсь я за мальчишку. А ты подумай, как с ним получше поговорить, тебя-то он послушает. Билеты я уже купила. В понедельник встречай нас".
Вот какое письмо получил рядовой Сорокин в субботу вечером, когда мыл полы в казарме.
– Вот так номер! – только и сказал он, ещё не зная, радоваться ему или огорчаться…
2. Как Сорокин просился в увольнение
На другой день с утра Сорокин отправился к замполиту роты,
Старший лейтенант в это время сидел в Ленинской комнате и играл в шахматы с ефрейтором Халдеевым.
– Сорокин, вы ко мне? – спросил он.
– Никак нет, – поспешно ответил Сорокин, потому что именно в этот момент ефрейтор Халдеев поставил старшему лейтенанту мат.
– Нет, так нет, – сказал старший лейтенант Кудрявцев и принялся снова расставлять фигуры.
Вторую партию опять выиграл ефрейтор Халдеев, и замполит снова сказал Сорокину:
– По-моему, у вас всё-таки дело ко мне… – и так хмуро посмотрел на Сорокина, словно именно тот своим присутствием мешал ему одолеть Халдеева.
– Никак нет! – повторил Сорокин.
– Вы же, кажется, никогда шахматами не интересовались? – сказал замполит.
– Учусь, товарищ старший лейтенант, – скромно ответил Сорокин.
Конечно, он мог уйти, но за это время мог уйти из казармы и замполит. И тогда жди-дожидайся завтрашнего утра!
Сорокину ничего не оставалось делать, как терпеливо сидеть и наблюдать за не очень понятными для него передвижениями пешек, коней и слонов. В душе он, конечно, болел за старшего лейтенанта, наверно, ничуть не меньше, чем болеют за чемпиона мира его поклонники.
В который раз пожалел себя Сорокин, в который раз называл он себя в душе несчастным человеком – и за что только выпала ему такая доля? Будь он отличником учебно-боевой и политической подготовки, будь он образцовым солдатом, ну хотя бы таким, как ефрейтор Халдеев, ему бы не пришлось выжидать, и хитрить, и набираться решимости. Тогда бы он просто подошёл к замполиту, вытянул руки по швам и молодцевато сказал: "Разрешите обратиться, товарищ старший лейтенант, по личному вопросу?…" – "Пожалуйста, обращайтесь", – приветливо сказал бы ему старший лейтенант.
И тогда бы Сорокин, то есть не теперешний Сорокин, а тот, отличник Сорокин, изложил не торопясь свою просьбу, и замполит сказал бы ему: "Ну, конечно, какой может быть разговор! Вот вам увольнительная, товарищ Сорокин. Это очень даже хорошо, что к такому солдату, как вы, приезжает мать. Командир и я лично обязательно расскажем вашей матери о ваших успехах в учебно-боевой и политической подготовке…"
Вот какая замечательная жизнь могла бы быть у того, другого Сорокина!
В своих мечтах Сорокин пошёл даже дальше. Он увидел целый полковой оркестр, выстроенный на перроне. Увидел себя в парадной форме со сверкающими на груди значками. Услышал…
– Ага, Халдеев, наконец-то вы и попались! – услышал Сорокин голос замполита. – Если я ладьёй так сыграю, что вы на это скажете?…
– Сдаюсь, – сказал ефрейтор Халдеев и смешал фигуры.
– Товарищ старший лейтенант, – быстро проговорил Сорокин, – разрешите обратиться по личному вопросу?…
– Ну и хитрец же вы, Сорокин! – засмеялся старший лейтенант Кудрявцев. – Диплома-ат! Дождались всё-таки! – И он погрозил Сорокину пальцем.
– Ну, давайте выкладывайте, что там у вас?