Делай, как я!
Шрифт:
Ему надо было немедля подхватить термос и сунуть его в первый попавшийся вагон, а потом запрыгивать самому, но он на секунду растерялся, руки у него были заняты – в одной хлеб, в другой термос, а вагоны двигались всё быстрее и быстрее. Вот уже предпоследний вагон. Уточкин кинулся к нему, но двери теплушки как назло были закрыты. Ещё и тут он мог успеть вскочить на последнюю площадку, если бы оставил, бросил свой термос. Но как бросить такой прекрасный, такой новенький термос, к тому же наполненный горячей, только что сваренной овсяной кашей! Эта мысль даже и не промелькнула у него в голове.
А поезд
Уточкин стоял на насыпи и смотрел ему вслед, ещё не веря в то, что случилось. Всегда больше всего он опасался отстать от эшелона, всегда послушно забирался в вагон одним из первых, едва только раздавалась команда: "По вагонам!" И вот – на тебе!
Ещё оставалась надежда, что солдаты там, в вагоне, всполошатся, поднимут тревогу, и тогда эшелон остановят. Но потом Уточкин сообразил: конечно же, они уверены, что он успел заскочить в какой-нибудь другой вагон и на следующей остановке как ни в чём не бывало явится к ним – так что шуметь, поднимать переполох совершенно ни к чему – только наживёшь лишние неприятности, только попадёт потом от начальства за то, что без команды отправился Уточкин за кашей. Так что, ясное дело, они сидят сейчас и помалкивают и ждут его. И не подозревают, что он стоит одиноко на этом несчастном полустанке и смотрит вслед поезду…
Впрочем, надо было что-то предпринимать. Не торчать же вечно на пустынной платформе!
Уточкин разыскал дежурную железнодорожницу, и она рассказала ему, что ближайший поезд, который останавливается здесь, будет только утром и что до следующей большой станции отсюда ровно шестнадцать километров.
– И как это тебя угораздило, парень? – сочувственно сказала она.
Только этого сочувствия ему сейчас и не хватало! Он и так винил себя за то, что отстал от поезда и оставил солдат без ужина, и отлично представлял, как встретят теперь его товарищи. Насмешки, остроты уже звучали в его ушах.
– Ночуй здесь, – сказала женщина. – Делать нечего, завтра догонишь.
– Нет, нет, – торопливо сказал Уточкин. – Нет.
Он уже прикинул в уме: шестнадцать километров – это примерно три часа. А там на станции он разыщет коменданта, и комендант поможет ему догнать эшелон. Всё лучше, чем томиться здесь до утра.
Он вскинул за спину злополучный термос и зашагал вдоль железной дороги.
Сначала идти было легко, но потом тяжесть термоса стала давать себя знать. Несколько раз Уточкин проваливался по колено в снег. Морозный ветер обжигал ему щёки. Конечно, за время солдатской службы Уточкину не раз приходилось совершать переходы и марш-броски в полной солдатской амуниции, и это было ничуть не легче, чем теперь тащить кашу. Но одно дело – бежать вместе со всеми, а совсем другое – брести вот так, одному. Да ещё знать, что впереди тебя ждут одни неприятности – нагоняй от начальства и упрёки товарищей.
От таких мыслей и термос с кашей становился тяжелей, и лямки нещадно врезались в плечи.
Дважды, обдав Уточкина снежной пылью, его обгоняли составы, и Уточкин с завистью смотрел им вслед.
Сколько же он будет тащиться с этой кашей?… Ну, хорошо, доберётся он до станции, а эшелон наверняка уже ушёл – и что дальше? Догонять на попутных? И всё с кашей?… Глупо, в конце концов…
А
Уточкин поставил термос на снег и решительно открыл крышку.
Но тут он представил себе горку каши на обочине тропинки, целый холмик каши, растекающийся в разные стороны. Нет, не мог он этого сделать. Не мог, и всё. Это было всё равно что наступить на хлеб. Или плюнуть в колодец. Не мог он.
Уточкин вздохнул и снова поднял тяжёлый термос.
Вот уж не везёт так не везёт. Отстал бы он от эшелона с гранатомётом, или с ящиком патронов, или, на худой случай, с автоматом. А то – с кашей! "Уточкин? Опять Уточкин? Вечно этот Уточкин! Уточкин с кашей! Что делал Уточкин на учениях? Уточкин тащил кашу! Ха-ха-ха!"
Так он шагал и шагал вдоль железной дороги то по тропинке в снегу, то по скользким шпалам, занятый своими невесёлыми мыслями. И когда ему стало казаться, что конца не будет этому пути, впереди вдруг возникла станция.
Совсем близко весело светились огни.
В заснеженных сапогах, с термосом за спиной, промёрзший Уточкин предстал перед комендантом станции. Комендант, пожилой капитан, молча и неодобрительно выслушал Уточкина.
– Значит, отстали? – переспросил он.
– Так точно, – сказал Уточкин.
– А что это у вас, товарищ солдат? – И комендант подбородком указал на термос.
– Каша, – сказал Уточкин.
– Каша? Какая каша?
– Овсяная, товарищ капитан, – сказал Уточкин.
– Да мне один чёрт – овсяная или гречневая! Я не спрашиваю "какая", я…
– Как это не спрашиваете? – обиделся Уточкин. – Вы только что сами сказали "какая"!
– Да я в другом смысле спрашивал "какая"! – сказал капитан. – Откуда она у вас – вот в каком смысле. Куда вы её несёте?
– Это он, товарищ капитан, прихватил с собой, чтобы в пути не проголодаться, – вставил лейтенант, помощник коменданта.
Уточкин обиженно промолчал.
– Что же вы, так с кашей и будете путешествовать? – спросил комендант.
Уточкин пожал плечами.
– Ну вот что, – сказал комендант. – Считайте, что вам повезло. Вам и вашей каше. Сейчас я посажу вас на скорый поезд, на следующей узловой станции догоните эшелон.
… Было уже совсем темно, когда на запасном пути Уточкин отыскал свой эшелон. Дверь теплушки была задвинута, и он сильно забарабанил в неё кулаком.
– Кто там? Свои все дома! – раздался жизнерадостный голос сержанта Караваева, и в следующий момент дверь с грохотом отъехала в сторону.
– Братцы! – закричал Караваев. – Кого я вижу! Уточкин явился!
Навстречу Уточкину из теплушки потянулись сразу несколько рук.
Уточкин взобрался в вагон. Потом медленно снял и опустил на дощатый пол тяжёлый термос.
– Вот… – сказал он. – Каша…
И только тут он увидел в сторонке сложенные горкой грязные котелки. А чуть поодаль возле печки стояла миска, накрытая плоской алюминиевой тарелкой.
– Это тебе ужин, – сказал Караваев. – Ещё не остыл.
Уточкин хотел что-то ответить, но его уже окружили солдаты, затормошили, задёргали, радостно загалдели, не дали сказать ни слова…