Делай со мной что захочешь
Шрифт:
Сегодняшняя дата тоже ничего не доказывающий факт?
А сам сегодняшний день тоже ничего не доказывает?
15. Двенадцатое апреля 1971 года, понедельник, 1.45 дйя.
Это она отмечает по пути назад — устланная ковром лестница, устланный ковром коридор, роскошные портьеры, и картины, и люстры — интерьер для серьезных драм, которые происходят где-то в других местах. Э. смотрит на свои часики-браслет, усыпанные камнями, синими и белыми. На внутренней крышке выгравированы ее инициалы. Часики очень легкие. Они, должно быть, остановились в 1.45: она знает, что сейчас гораздо позже. Надо снова вымыть руки — легкий запах рвоты. Запах его одежды, его ботинок; пижама, брошенная на спинку стула для просушки.
Она почти слышит голос — голос матери, — почти слышит его, эти слова, именно эти слова. Она замирает, пораженная словами и тем, что голос матери звучит так близко.
И вдруг ее охватывает желание поговорить с матерью.
Вдруг, поистине неудержимо, ее охватывает желание поговорить с матерью. Она направляется к телефонной будке и звонит на телевидение, просит Марию Шарп. Пожалуйста. Она там? Да, она подождет.
Марии нет.
— По очень важному делу, — говорит Э. — Это ее дочь и у меня к ней очень важное дело…
— Ее — кто?
Озадаченное молчание. Вдалеке кто-то смеется — девушка. А Э. вдруг с грустью осознает, что сейчас, конечно же, время ленча и ее мать вышла. Она стоит с трубкой в руке, слушая возникающие где-то вдалеке звуки — звонит другой телефон, и кто-то тотчас снимает трубку. Люди звонят, некоторым из них отвечают. На коммутаторе соединяют с нужным номером — вставляют наконечник с проводом в гнездо. Кому-то везет, кому-то нет.
— Алло! Это кто говорит?
У телефона ее мать. Э. кричит: — Мама? Это…
— Громче, пожалуйста, тут такое творится, настоящая вавилонская башня, — говорит ее мать. — Кто это?
— Это Элина… Я тебе помешала?.. Ты можешь со мной говорить? Я…
— Элина? Что тебе надо?
— Мне бы хотелось ненадолго вернуться домой, — быстро произносит Э.
— Душенька, я едва слышу тебя, что случилось? Ты звонишь из дома? Его нет в городе или что-то произошло?
— Я думала… я подумала… если бы я могла пожить с тобой немного и…
— Элина, я просто ничего не слышу, я сейчас перейду в свой кабинет… Сейчас переключу телефон, а ты подожди, душенька…
И она ждет. В телефоне раздаются щелчки — нужен еще десятицентовик. Да, по счастью, у нее есть десятицентовик. Отлично. Ногти ее отчаянно выцарапывают десятицентовик среди других монеток, теперь она отчетливо слышит, что там, в глубине, кто-то печатает, кто-то разговаривает — она слышит половину разговора, благополучно состоявшегося по другому аппарату. Там обычная контора, и в ней раздаются звонки, и на них отвечают.
— Э. ждет.
Снаружи у гардероба пожилой мужчина смотрит в ее сторону. Она не может в точности сказать, видит ли он ее или просто смотрит в этом направлении — в пустоту. Спит с открытыми глазами. А может быть, он видел, как она зашла в телефонную будку, и ждет, когда она выйдет? Может быть…
Еще один ничего не доказывающий факт, думает Э. Когда люди смотрят.
Снова бросает взгляд на свои часики, застрявшие на без четверти два в день, начало которого она не в силах вспомнить. День, который медленно, тихо распадается, пока не останется ничего, кроме органа величиной с ее руку, — руку, сжатую в кулак, пульсирующую от жары и страха. Где же мама? Почему что-то пощелкивает, стучит машинка, слышен смех там, вдалеке? Почему так далеко?
Минутная стрелка на ее часиках не сдвинулась с места, а телефон требует еще один десятицентовик. Значит, прошли минуты. Проходят. Э. закрывает глаза, вслушиваясь в аппарат, в мертвую линию. В мертвой трубке — какая-то странная пустота, словно прижимаешь ухо к собственному уху, голову к голове в надежде услышать что-то.
Она вешает трубку.
16. 1.45 дня.
Надеть белое пальто и вон на улицу, на серо-стальной свет детройтского апрельского дня, не забыв на выходе воспользоваться нужными дверями, а потом отчаянно моргать на ярком свету, точно тебя вышвырнули из тюрьмы; Э. знает, что она оправдывает смерть животных — целые долины и пещеры, полные зверей, горы зверей, бездыханные туши громоздятся высоко — серо-голубые норки и платиновые лисы, и кролики, выкрашенные в любой цвет, все животные, какие только существуют на свете, и, однако же, почему-то ее немножко подташнивает, голова кружится, она все видит, и слышит миссис К., и чувствует ее запах, чувствует запах тарталеток с крабами, которые, остывая, покрываются легкой корочкой… И еще надо натянуть перчатки, натянуть как следует, чуть ли не с удовлетворением чувствуя, как кольца впиваются в тело.
«Прелестные пальчики», — говорит Марвин, целуя их один за другим. Потом ее руку, податливую тыльную сторону ее руки. Ее грудь. Ее живот — плоский изгиб ее живота. Она лежит покорно и очень тихо — не противясь. А он целует, любит, боготворит ее — лежи тихо. Превратись в камень, будь олицетворением покоя.
Разве люди любят иначе?
В потаенных, укромных глубинах самих себя, которым нет названия, — там, где эта любовь в безопасности, где она не встречает сопротивления?
Э. идет, идет обычным шагом, думая почему-то о девушке — она видела ее, должно быть, в фильме или на какой-то фотографии, — девушке, на которую налетела стайка парней, они схватили ее, швырнули наземь, навалились, смеялись над ней, она не противилась, они все равно смеялись и продолжали свое дело, один держал ей голову, пропустив локоть под подбородком, — ведь так можно и задушить, можно шею сломать… Э. вдруг стало тревожно, неспокойно, где-то в глубине вспыхнуло желание при воспоминании о той девушке… Но все это как-то неопределенно, слишком слабо, чтобы можно было осознать. Она видит, что идет по Мэдисон-авеню обычным шагом, приближаясь к парку, которого она прежде никогда не замечала. И в клуб и из клуба она всегда ездила в машине: никто ведь здесь не ходит пешком. А сейчас она пересекает дорогу — очень осторожно, Из-за транспорта — и направляется к парку. Следить за огнями светофюра — этого еще недостаточно «при том, как люди здесь ездят».Кто это сказал? Э. кажется, что кто-то это только что произнес, она даже слышит голос, он звучит у нее в голове, но это не ее голос. Она нервно поглядывает на свои часики, но не обязательно нервничать, надо постараться успокоиться: ведь не обязательно думать об этом завтраке, о запахе еды, и духов, и сигаретного дыма, о своем как бы обособленном от всего этого теле. Ей не будет плохо, как миссис К.: у нее ведь никогда не болит живот, не заболит и сейчас. Она просто прогуляется до конторы мужа, что в нескольких кварталах отсюда. Она зайдет к нему в контору и поговорит с ним.
Она успокаивается и пытается прочесть надпись на памятнике Элджеру [3] . Апрельский воздух мглист и влажен. В воздухе чувствуются какие-то непонятные течения, словно потоки дыхания многих людей. Марвина не раздражает городской воздух — в каждом городе свой особый запах, говорит он. Ты с ним миришься, а под конец он тебе начинает нравиться, говорит он. Э. улыбается — ей слышится его голос. Она действительно почти слышит его. Да, у нее в голове звучит его голос.
3
Хорейшо Элджер (1832–1899) — популярный в свое время американский священник и писатель, создавший более ста книг для юношества.