Делла-Уэлла
Шрифт:
— А ты полностью доверяешь Кадьяну? — спросила как бы невзначай Таира.
— Он волен брать сокровищ сколько угодно — и не замечено, чтобы они убывали. Все мои рабыни и мальчики в его распоряжении — так ведь не усердствует. Знаешь, почему я ему верю? Как-то он мне признался, что служит мне, потому что ему интересно. Он находил травы и минералы для моих красок, он придумывал хитроумные приспособления, чтобы возводить над пропастями легкие мосты, привидевшиеся мне во сне, он научился призывать молнии в мою летающую рыбину, он говорит, что при желании мог бы даже переделать свое уродливое тело, но ему этого просто не нужно. Не прогоняй его, когда станешь после меня правительницей моей дороги…
— Оцмар, прекрати! Надоело повторять, что я не
Он понял ее буквально:
— Не пугайся власти, делла-уэлла, я же сказал, что быть хорошим правителем, когда на твоей дороге установлен разумный порядок, совсем нетрудно. Если бы я захотел, я смог бы легко завоевать и соседние дороги их жители, прослышав про наше благоденствие, не стали бы упорно сопротивляться. Но я почувствовал, что мне этого не нужно. Мне вообще стало ничего не нужно, и я решил уйти из жизни. Но как раз тогда Кадьян и принес мне весть о странном предсказании, которое сделал изгнанный мною сибилло. Я отправил его в закатный край за то, что он по нерадивости или слабоумию не предупредил моего отца о том, что после его смерти некоторые из вельмож, осыпанных благодеяниями, составят заговор против его сына. Я не захотел казнить его — сибиллы бессмертны, если только не сжечь их и не развеять пепел по ветру. Я даже не заточил его. И вот он послал мне весть о грядущей встрече с солицеволосой девой… И моя жизнь обрела смысл. Я начал строить город-дворец в дар той, которую даже не видел во сне…
— Ну прямо принц Рюдель! — восхитилась Таира. — У нас про тебя уже написано: «Люблю я любовью безбрежною, нежною, как смерть, безнадежною; люблю мою грезу прекрасную, принцессу мою светлоокую, мечту дорогую, неясную, далекую…» Это не про меня, князь. Так что поищи светлоокую принцессу на какой-нибудь соседней дороге, как твой отец.
Неизвестно, как звучали бессмертные строки Ростана в ушах тихрианина, но, видно, транслейтор на этот раз не подвел — Оцмар отступил на шаг и замер, полузакрыв глаза. Лицо его побледнело так, что впервые стало заметно, что ресницы у него растут в два ряда: один — стрельчатый, а другой — пушистый… Ох, если бы не Скюз, бесстрашный и застенчивый Скюз…
— Не может быть, чтобы твой принц любил так же, как я, — прошептал он едва слышно.
— Успокойся, он вовсе не мой, и его вообще не существовало, — Рюделя вместе со всеми его песнями придумал один человек.
— Тогда найди в сокровищнице самый ценный дар и отошли этому человеку…
Таира решила не уточнять, как давно почил ее любимый поэт, — в истории французской литературы она была не сильна.
— Там видно будет, — сказала она. — Сперва покончим с нашими поисками.
— Сперва… — Он задохнулся и не смог договорить. Только взмахом руки указал на двустворчатую дверь, зловещим полукружьем чернеющую в глухой стене. Девушка легко вбежала по последним ступенькам, и створки бесшумно разошлись. Таира и принцесса переступили порог, и створки за ними мягко захлопнулись. Девушка, несколько удивленная тем, что их владетельный гид на этот раз не последовал за ними, обернулась — деревянная дверь была глухой. Никаких створок. И по всему видно, что пытаться ее отворить — дело бесполезное.
Таира только пожала плечами — знал бы творец всех этих секретов, на что способны джасперяне!
— Сориентируемся, — коротко бросила она принцессе.
Но это было легче сказать, чем сделать. Они находились в углу комнаты, своими размерами больше напоминающей тронный зал, хаотично заставленный всевозможной драгоценной мебелью и утварью. Было очевидно, что Оцмар собрал здесь творенья мастеров не только своей, но и сопредельных дорог. Самым приятным открытием был приличных размеров бассейн, ничем не огражденный и устроенный вровень с полом; наиболее настораживающим оказалась необозримой ширины постель с обманчиво одинокой подушкой. Одного взгляда было достаточно, чтобы удостовериться в том, что на ней никто в обозримом прошлом не спал. Вазы с фруктами напоминали о желательности
— А вот и ты, — проговорила принцесса, указывая на картину, висящую над изголовьем.
Она или не она, это еще был вопрос, но картина была именно та, о которой рассказывал Полуденный Князь: девушка под вуалью, сидящая на диковинном троне. Справа и слева, обрамляя ее, расположились серебряные раковины, образующие подобие Бахчисарайских фонтанов.
— Не знаю, как ты, а я бы окунулась, — заметила Таира. — Пока мы одни.
Но они уже не были одни. То тут, то там планочки наборного паркета начинали вращаться, раздвигаясь как лепестки диафрагмы, и снизу, точно дежурные призраки на театральной сцене, поднимались серебристо-серые воздушные создания с покорностью в движениях и потупленными взорами. Но когда их глаза ненароком подымались, в них сверкало жгучее любопытство. Они помогли снять пингвиньи балахоны и, разделившись на две молчаливые стайки, подвели принцессу к глубокому парчовому, как и было обещано, креслу, а Таиру — к точной копии изображенного на картине не то трона, не то скамьи подсудимого, потому что черный бархатный табурет был огражден изразцовым полукольцом и еще рядом ощерившихся кактусов. «Злые травы» — это Оцмар точно подметил. Все это до мельчайшей детали соответствовало картине, висевшей над изголовьем, и точно такое же, как и нарисованное, расшитое жемчугами платье ожидало Таиру.
Кресло это стояло у самого ограждения оконного проема, через которое в комнату вливался золотой солнечный свет.
— Мне предложен маскарадный костюм. — Девушка просто информировала принцессу, — о том, чтобы не примерить такое великолепие, и речи быть не могло.
Легкие пальцы серокожих прислужниц умело освобождали ее от пыльной куртки.
— Только я, с вашего разрешения, прежде всего ополоснусь. — Она осталась в одном крошечном купальничке телесного цвета, отделанном золотистой тесьмой. — Э-э, походное снаряжение не трогать!
Она свернула одежду и сапожки в тугой узелок и, едва касаясь босыми ногами теплого пола, помчалась, полетела через весь этот зал к принцессе, держа перед грудью узелок с одеждой, как баскетбольный мяч.
— Лови! — крикнула она на бегу, посылая натренированным движением скомканную одежду прямо на колени моне Сэниа, через головы не успевших расступиться непрошеных горничных. — Закинь на корабль, а то еще выбросят на помойку!
— Стоит ли раскрывать перед всеми… — начала принцесса, полулежавшая на жесткой парче, больше напоминавшей змеиную кожу.
— Подумаешь! Одним чудом больше. Но если ты настаиваешь…
Она огляделась и увидела еще одну огромную картину, задернутую бархатной шторой так, что виднелся только уголок посеребренной рамы. Скинув походную одежду, в которой приходилось оставаться даже ночью, она почувствовала себя почти невесомой и сейчас была готова прыгать, как на батуте, и петь по-птичьи, и наделать тысячу легчайших радужных глупостей, эфемерных и прелестных, как мыльные пузырики детства; переполнение сказочностью этих покоев, одурью безграничного поклонения темнокожего властелина этой страны и вообще непроходимым неправдоподобием всего происходящего приводило ее в состояние той иллюзорной эйфории, когда спишь и сознаешь, что все это — во сне, а потому доступно любое чудо…
Но чудес на ум что-то не приходило, и пришлось ограничиться простейшей детской уловкой.
— Ой, что это?! — вскрикнула она, указывая пальцем на бархатную штору. Да кидай скорее… — это уже шепотом.
Узелок полетел через непредставимое ничто — на пол командорского шатра, сопутствуемый едва слышным: «Мы в безопасности…»
— Сэнни, да на тебе лица нет! — вдруг вскрикнула она, бросаясь к принцессе. — Плохо, да? Эта длиннющая экскурсия… Ну, я тебя сперва покормлю хотя бы фруктами, и ты у меня поспишь. А весь этот кордебалет я сейчас шугану.