Дело №306

Кассиль Лев Абрамович

–  Слушаюсь, товарищ полковник!
– ответил Мозарин и повернулся к двери.

–  Постойте!
– остановил его Градов.
– А почему вы молчите о записке в лиловом пакете? Или вы уже всё решили?

–  Я подозреваю, что ее писал Румянцев, - ответил Мозарин.
– Скоро будет готова экспертиза. Конечно, эта записка никак не вяжется со всеми нашими выводами.

–  То есть вы считаете, что художник причастен к преступлению?

–  По совести, улики против него - кроме записки - очень незначительны. Он ревновал Комарову, хотел увезти на Кавказ,

иногда, отчаявшись, говорил, что покончит с собой.

–  Ну это громкие слова, и только слова… Да, улики мелкие и разрозненные, рассчитанные на простофиль.

–  Кроме того, у Румянцева есть алиби. Известна каждая его минута в тот вечер. Хотя после «алиби» Комарова я буду сомневаться в любом алиби.

–  Мой учитель полковник Аниканов утверждал: «Сомнение всегда помогает следователю», - сказал Градов, что-то быстро записывая в своем календарике.
– Вам полезно запомнить одну истину, капитан: убивает тот, у кого есть на это причины. Но помните: и тот, кто способен убить!

Зазвонил телефон, Градов взял трубку. Говорил старик Мартынов с завода. Он узнал, что нашли Ольгу Комарову, и спрашивал, установили ли, кто лишил ее жизни. Градов твердо ответил, что преступник известен и с ним поступят так, как это требует закон.

–  Ну хоть бы слово дочка кому-нибудь сказала!
– с печалью проговорил старый рабочий.
– Разве мы допустили бы ее до этого? Бедная наша Олюшка…

Положив трубку, полковник сообщил Мозарину, что утром звонил Комаров, разговаривал повышенным тоном и требовал, чтобы его приняли. Градов для виду записал номер телефона тренера и обещал его вызвать.

–  Смотрел ваши письма и запросы о Комарове, - в заключение сказал полковник Мозарину.
– К ним надо приложить фотографию тренера. Для военных учреждений это важно, а для родственников - тем более!

9

Старичок почерковед, сличив красно-синие линии в книжке и на записке, установил, что они тождественны по окраске и размеру. Микроскопическое исследование бумаги также показало их тождественность. Наконец, почерк на записке имеет ряд характерных признаков: слабое напряжение руки, извилистые нижние окончания штрихов, резко выраженную угловатость овалов. Теми же признаками отличался и почерк Румянцева.

Кроме того, сообщалось в заключении научно-технического отдела, на одном из чистых листов записной книжки художника эксперт Корнева, пользуясь лупой, обнаружила бесцветный вдавленный текст - «Пусть и Комаров поплачет», который оттиснулся от нажима карандашом в то время, как эти слова писались на верхней страничке. Этот текст она выявила особым фотографическим способом. При записной книжке находился химический фиолетовый карандаш, которым написали несколько строк. Эти строки и записку Корнева последовательно смачивала азотной, уксусной, серной кислотами и наблюдала одну и ту же реакцию. Химический состав карандаша Румянцева и автора записки совпадают.

Прочтя этот обличительный документ, Мозарин задумался: как мог художник,

здравомыслящий человек, так открыто наводить на собственные следы? Может быть, он писал это в состоянии исступления? Или, что казалось невероятным, решил взять вину на себя? Но с какой стати? Это была тайна, которая требовала раскрытия. Иначе невозможно спокойно и уверенно продолжать следствие. Размышления капитана прервал телефонный звонок. Из бюро пропусков сообщили, что два раза приходил Румянцев и дважды Мозарин не отвечал на телефонный звонок. Сейчас гражданин Румянцев явился в третий раз. Капитан велел его пропустить.

Румянцев очень изменился: он осунулся, под глазами синели круги, лицо обросло жесткой бородой.

–  Вы по поводу записной книжки?
– спросил Мозарин.

–  Нет, она мне не нужна, - тихо ответил Румянцев.

–  Скажите, пожалуйста, - продолжал капитан, - вы не писали на отдельном листке этой книжки фразу: «Пусть и Комаров поплачет»?

–  «Пусть и Комаров поплачет»?
– переспросил художник и наморщил лоб.
– Ах да, писал. А почему вас это интересует?

–  Будьте любезны раньше ответить на мой вопрос.

–  Пожалуйста! Это было в первый месяц замужества Оли. Она ни на шаг не отходила от мужа, даже редко выходила из комнаты. Нечего и говорить, что делалось со мною. От ревности и обиды я озлобился, поглупел и… нарисовал злой рисунок: Оля в образе легкомысленной дамочки бежит в раскрытые объятия какого-то человека, а в сторонке, не видя этого, стоит Комаров. В эти дни я минутами ненавидел Ольгу, она казалась мне ветреной, легко меняющей дружбу. Ненавидел Комарова… На тумбочке лежала записная книжка. Я взял ее и во всю страницу написал эти слова, злорадствуя и мысленно желая, чтобы Ольга обманула Комарова. Теперь я сознаю, как это было глупо… и мелко… даже подло… Дайте-ка мне книжку!
– Румянцев протянул руку.

–  Погодите!
– остановил его капитан.
– Кто видел эту запись в вашей книжке?

–  Думаю, никто. Я послал рисунок Оле, под которым позже написал: «Пусть и Комаров поплачет»!

–  А кто, кроме Комаровой, видел ваш рисунок?

–  Мужу она не показывала.

–  Это вам точно известно?

–  Ну конечно. Иначе Петр не промолчал бы. А вот тетка Оли видела шарж. Я помню, она еще встретила меня на улице и стала бранить: как я смел издеваться над чистой любовью ее племянницы!

–  Кто заходил в вашу комнату, когда вас не было дома?

–  Соседка, Анна Ильинична. Этой зимой и Комаров.

–  А он-то почему заходил?

–  Когда я жил с ним, еще до его женитьбы, мы сложились и купили комод. В своих ящиках он хранил спортивные вещи. После женитьбы он не унес их к себе, иногда заходил даже в мое отсутствие, чтобы взять из комода ту или иную вещь.

–  Где находилась записная книжка?

–  Она все время лежала в комоде. Я ею не пользовался. Она очень толстая. Ее неудобно носить в кармане.

–  Я вынужден оставить записную книжку у себя, - сказал Мозарин.
– Она приобщается к делу.