Дело академика Вавилова

Поповский Марк Александрович

До конца своих дней не отошел он от этого взгляда. В 1938 году в одном из писем Николая Ивановича к американскому селекционеру Сиднею Харланду мы снова читаем: «Селекционные станции, как грибы, растут в нашей стране. Вы понимаете, как необходима нам научная селекция. Между искусством селекции и генетикой — глубокая пропасть, и нужно сделать многое, чтобы перекинуть через нее мост». Главными строителями этого моста Вавилов хотел видеть сотрудников-вировцев.

Очевидно, Институт растениеводства в середине 30-х годов неплохо справлялся с той ролью, которую ему уготовил его директор. В 1934 году Имперское научное бюро растениеводства в Англии посвятило целую книгу достижениям советской селекции и плану исследований на вторую пятилетку, которые в основном разрабатывали сотрудники ВИРа. В том же году известный британский селекционер и генетик Биффен, давая обзор мировых достижений селекционной

науки, должен был признать, что по исследовательской работе в селекции на первое место приходится поставить Советский Союз. Подобные оценки в то время были для нашей биологической науки отнюдь не редкостью. Об этом писали в газетах, и Лысенко не мог не знать, как высоко стоит отечественное растениеводство в глазах мировой научной общественности. Однако успехи школы академика Вавилова едва ли могли его радовать. В борьбе с инакомыслящими Лысенко искал иных арбитров и иных сторонников. На втором съезде колхозников-ударников, как будто не зная о действительных фактах, полностью игнорируя свидетельства крупнейших ученых мира, он заявил, что положение с селекцией в СССР катастрофично. Тут же Лысенко предложил «выручить» страну. «Пока в дело селекции не впутаются (так! — М. П.), не возьмутся колхозники, с этим делом не будет ладно. Многие ученые говорили, что колхозники не втянуты в работу по генетике и по селекции потому, что это очень сложное дело, для этого необходимо окончить институт. Но это не так. Вопросы селекции и генетики на основании теории развития растений (теория яровизации), которая разработана советской наукой на колхозных полях, ставит теперь по-иному… Колхозная инициатива в этом деле необходима, без этого у нас будут только селекционеры-специалисты, кустари-одиночки».

Трудно понять, чего больше в этих словах — фантастического самомнения (благодаря яровизации наука генетика стала доступной любому профану!) или откровенного издевательства над учеными. Только человек, убежденный в безнаказанности, мог позволить себе такое выступление. Впрочем, в феврале 1935 года Лысенко мог уже многое. Но как ни велико было влияние сталинского фаворита, уже тогда, в 1935 году, он понимал, что Вавилов и его лучшие сотрудники никогда не признают его претензии на научное первородство, не примирятся с его диктатом. Они и впредь будут ставить проверочные опыты, публиковать разоблачительные статьи… Надо разогнать ВИР, раздавить это гнездо оппозиции, заставить замолчать самого опасного из врагов — Вавилова.

Но раздавить Вавилова не так-то просто. Слишком велик его научный авторитет, громадно его значение как организатора науки. Надо поставить под сомнение ценность вавиловских идей, вавиловских достижений. Надо опорочить его личность. Лучшей формой для изничтожения Первого агронома его враги находят научную дискуссию по биологическим вопросам. Да, это удобная форма. Ибо, хотя спор ведется вокруг сугубо научной, казалось бы, проблемы — о путях передачи наследственных признаков, — выступления организаторов дискуссии сводятся к тому, что Вавилов — идеалист, носитель старых, отживших концепций, человек, недостойный доверия. Нет нужды приводить здесь научные доводы словесных турниров. Сегодня, сорок пять лет спустя, естественное течение науки уже вынесло приговор обеим дискутирующим сторонам. Хромосомная теория наследственности, на позициях которой стоял академик Вавилов, его подход к селекции получили неопровержимое признание. Взгляды же главных противников его — Т. Д. Лысенко и И. И. Презента — испытания временем не выдержали. Нас, однако, более интересует подлинная суть дискуссии, а главное — ее стиль. И об этом стоит рассказать подробнее.

В том самом 1887 году, когда в семье московского купца Ивана Вавилова родился сын Николай, в Лондоне вышла книга «Жизнь и письма Чарлза Дарвина». Автор — сын великого естествоиспытателя Фрэнсис — искренне и безыскусно нарисовал образ своего отца, показал самые различные стороны дарвинского характера. «Достоин внимания его вежливый тон по отношению к читателю… — писал, между прочим, Дарвин-младший. — Читатель чувствует себя другом, с которым говорит вежливый человек, а не учеником, которому профессор читает лекцию. Весь тон такой книги, как «Происхождение видов…», — это тон человека, убежденного в правильности своих воззрений, но едва ли ожидающего, что он убедит других. Это как раз противоположно фанатику, который хочет принудить других, чтобы ему верили».

Стиль фанатика стал неизменным в дискуссии, которую начали лысенковцы против Вавилова. С трибуны и в печати враги Николая Ивановича обращались к нему и его сторонникам не иначе как с бранными — с их точки зрения — словами: «менделисты», «морганисты», «антидарвинисты», «антимичуринцы». Были в их обиходе и другие эпитеты, но эти четыре

были основным, так сказать, набором и действовали не хуже дубинки.

Постойте, возразит мне читатель, который по молодости лет может подумать, что автор перебарщивает, — но почему, если назвать кого-нибудь морганистом или менделистом, значит оскорбить его? Ведь мы знаем, что известному американскому генетику Томасу Моргану за его блестящие работы в 1933 году присуждена Нобелевская премия. Что же касается Грегора Менделя, столетие опытов которого в 1965 году широко отметил весь мир, то он собственными руками ставил весьма строгие эксперименты, никому не навязывая своих взглядов на открытые им законы наследования. Очевидно, те, кто держится взглядов Менделя, — менделисты — просто повторили его опыты и убедились в правоте этого любителя цветов.

Да, так должно казаться сегодня всякому непредубежденному человеку. Но в 1937–1940 годах все выглядело по-другому. Биологические и сельскохозяйственные журналы находились в основном в руках сторонников «прогрессивной мичуринской биологии». Их издания, особенно журнал «Яровизация», где редактором был Лысенко, многократно повторили к этому времени, что никакой единой биологической науки не существует. Есть гнилая, фальшивая античеловеческая биология Запада и единственно правильная биологическая наука «мичуринская». Всякий, кто пьет из грязного источника той науки, объективно является носителем ложных истин, которые не ведут к практической цели — повышению урожаев на полях родины. Вопрос этот был столько раз обкатан на страницах печати и в устах ораторов-лысенковцев, что стоило назвать Н. И. Вавилова морганистом-менделистом или антимичуринцем, как без всяких дополнительных доказательств слушателям или читателям становилось известно, что критикуемый:

а) поборник учения монаха — деятеля культа! — Грегора Менделя, которого после его смерти поднимали на щит немецкие националисты,

б) безраздельный единомышленник американского генетика Томаса Моргана (заокеанский империализм плюс премия из личного фонда динамитного короля Нобеля). И вдобавок: противник всеми уважаемого советского биолога-плодовода Ивана Владимировича Мичурина, создавшего 350 ценных сортов.

Если же докладчик мимоходом добавлял, что Николай Иванович к тому же антидарвинист, то всем советским читателям, опять-таки без всяких околичностей, становится ясно: оный Вавилов — злейший враг взглядов всемирно признанного творца эволюционной теории Чарлза Дарвина.

Эту классическую тетраду — менделист — морганист — антимичуринец — антидарвинист — академику Вавилову швыряли в лицо непрестанно. Швыряли те, кто знали, что под редакцией Вавилова и по его инициативе в нашей стране вышло несколько книг Дарвина, что Мичурин и Вавилов в науке и в жизни были большими друзьями. Но подлинные факты не имели цены на той удивительной дискуссии. Важно было, кто говорит, а не что сказано. Лысенко же объявил Всесоюзный институт растениеводства «менделистским» центром и добавлял: «Я не считаю формальную менделевско-моргановскую генетику наукой». И это было главным. Всякому, кто наблюдал дискуссию со стороны, давали понять: академик Вавилов, работники ВИРа и все их сторонники не более как проходимцы, выдающие себя за ученых, адепты несуществующей фальшивой науки. И это повторялось в газетах, журналах: на совещаниях не раз, не два, а десятки раз в течение нескольких лет.

Дискуссию упорно раздували. Она полыхала на сессиях ВАСХНИЛ, горела ярким пламенем на совещаниях в Наркомземе, чадила, отравляя творческую атмосферу, на каждом мало-мальски представительном производственном и даже профсоюзном собрании. «Выступали в основном лысенковцы. Ничего нового они не сказали, но в массе употребляли всякие и без того опротивевшие эпитеты и клички, — вспоминает одна из участниц дискуссии. — От массового повторения всей этой пошлости изо дня в день возникала какая-то физиологическая тошнота…»

Лысенковский стиль дискуссии быстро начала усваивать научная молодежь. Аспиранты ВИРа, которых лысенковцы натравливали на профессуру старшего поколения, довольно рьяно, хотя опять-таки без всяких опытных данных, отрицали генетику на каждом собрании.

8 мая 1937 года. Всесоюзный институт растениеводства. Идет профсоюзное собрание. Обсуждается положение в ВИРе. О чем же говорят научные сотрудники, аспиранты, агрономы?

Агроном Куприянов:

«Вы боитесь критики, до смерти боитесь. Она по шкуре бьет. Почему Розанова и Вульф (профессора ВИРа. — М. П.) пытаются так поставить вопрос? Потому что они защищают теорию Вавилова, они ярые защитники Вавилова. Это вредная теория, которая должна быть каленым железом выжжена, ибо рабочий класс без буржуазии справился со своими задачами и сам начал править и добился определенных результатов».