Дело академика Вавилова
Шрифт:
В 1937-м Вавилов говорил о тогда еще немногочисленных «мутантах» иронически: «Перебесятся». И советовал аспирантам почаще заглядывать в Дарвина. Теперь приходится серьезно задуматься о нравственных истоках этого массового бегства от науки. Все возрастающая боль и горечь слышатся в словах руководителя института, когда он разговаривает с друзьями о судьбах будущих творцов. «Мозги вывернули молодым». «Один человек не может подменить собой науку. Если это произойдет, мы отстанем от мировой биологии минимум на пятьдесят лет». И снова, задумываясь о молодых «перебежчиках», ученый заключает с грустью: «Едва ли из этих что получится. А жаль: есть способные…» Его предсказания сбылись: из тех, кто, переняв чужие взгляды, отказались от вавиловского стиля независимого мышления и многократной проверки каждого вновь добытого факта, значительных
Но даром не проходит и непрерывная борьба, многолетнее нервное напряжение. «Он как-то потускнел в последний год. Не стало прежнего блеска в глазах, всегдашней вавиловской, чуточку иронической веселости», — вспоминает профессор В. Е. Писарев. Неутомимый путешественник, когда-то с легкостью бравший непроходимые перевалы, пешком и верхом совершавший тысячекилометровые походы, теперь (а ведь ему нет и пятидесяти двух) с трудом взбирается по лестнице на третий этаж. «Сердце, брат…» — признается он институтскому привратнику, первым подметившему перемены в здоровье директора.
Вавилов скрывает недомогание. От всех. Даже от жены. Напрасно Елена Ивановна, с которой прожито душа в душу пятнадцать лет, выспрашивает, что с ним. Николай Иванович или отмалчивается или переводит разговор на другое. Все чаще дома и в институте охватывают его вспышки беспричинного гнева. Домашние и сотрудники пытаются смягчить эти взрывы. Да и сам он, отходя, чувствует себя смущенным и только бросает порой: «Тормоза ослабели».
Нервные срывы, болезнь сердца, душевная усталость все более углубляются в душной, насыщенной грозовым электричеством атмосфере, которая окутала институт, обволокла всю биологическую науку. Понимал ли Вавилов неизбежность близкой бури? Безнадежность своего положения? Я задал этот вопрос нескольким сотрудникам ВИРа. Мнения разошлись. «Все считали его обреченным, — ответила профессор Е. Н. Синская. — Сам он в меньшей мере, чем другие, поддавался таким настроениям, но и у него они стали преобладающими». Анна Анатольевна Костова-Маринова подтверждает: «Летом 1939 года старый друг Николая Ивановича болгарский профессор Дончо Костов переслал Вавилову диплом об избрании советского академика доктором наук Софийского университета. В том же пакете Костов направил характеристику Вавилова, которую он прочел в переполненном актовом зале университета в Софии. «Спасибо за Ваш некролог», — устало пошутил Вавилов в ответном письме. Предчувствие близкой гибели не покидало его».
Сотрудник ВИР профессор А. В. Гурский не согласен с такой точкой зрения. «Зимой 1940 года, — рассказывает он, — я зашел к нему на московскую квартиру. Заговорили о судьбах института. Николай Иванович высказывал убеждение, что дело еще далеко не проиграно. Сказал решительно: «Если всех наших врагов утопить в Фонтанке, то по малой их значимости даже пузыри не пойдут». В реальность своего ареста не верил: «Не посмеют»».
Кто же прав?
Старая сотрудница ВИРа еще из саратовской гвардии, кандидат сельскохозяйственных наук Александра Ивановна Мордвинкина поясняет: «На людях он еще держался, но дома наедине с собой мрачнел, совсем становился стариком». Очевидно, в этом и состоит правда. Удары судьбы разрушали душу и тело этого могучего человека. Он не мог не видеть стремительно приближающуюся развязку. Но на людях, по существу, перед лицом своей школы, своего института, Николай Иванович остается носителем энергии и мужества. Это его долг, последний долг. Героическое преодоление самого себя ради спокойствия сотрудников, ради сохранения в лабораториях последних крох творческой обстановки становится для него еще одним обязательным, хотя и нелегким делом.
В середине марта 1939 года областное бюро секции научных работников проводит в ВИРе выездное заседание. Дебаты продолжаются два дня. Помпейский зал переполнен. На трибуне сменяются противники и сторонники академика Вавилова, обнажены все язвы, все беды института. Явной становится непримиримость двух сторон — науки и лженауки. Доклад директора — еще одна попытка отстоять тысячный творческий коллектив от гибели. «Ораторствовать Вавилов не любил, это было просто не в его натуре, но его неторопливо произнесенная речь всегда оставляла неизгладимое впечатление. Звучным приятным голосом, без всякого нарочитого пафоса, он
Я читал этот доклад в стенографической исправленной записи, но и в таком виде он оставлял ощущение поразительно емкого по мыслям и значительного по форме художественного произведения. А между тем речь шла о сугубо специальных, казалось бы, вопросах. Об огромных еще не освоенных территориях на севере и востоке страны, о пустынях и горных долинах, где земледельцы ждут помощи ученых-растениеводов, о долге биологов, которые обязаны постоянно улучшать качество уже выведенных сортов, о ценных культурах, которых пока еще нет на полях. По сути, это была речь о великом труде, предстоящем ВИРу и вировцам, об ответственности ученого перед народом. Речь была призвана вернуть ученикам и коллегам утраченное душевное равновесие, деловое рабочее настроение. Вавилов зовет к общему дружному труду, но это отнюдь не призыв отречься от своих взглядов и идей. Стенограмма запечатлела его непреклонные, полные страсти слова: «Пойдем на костер, будем гореть, но от убеждений своих не откажемся».
Нет никакого сомнения: в последний год своего пребывания на свободе Николай Иванович Вавилов знал — дни его сочтены. Как ни скрывал он этого от близких, но горькая правда, смягченная шуткой, время от времени проскальзывала в разговорах. Садясь в директорский автомобиль, без которого, при своей занятости, он совершенно не мог обходиться, Вавилов заметил как-то сотруднице: «Вот, привык ко всяким удобствам, а судьба так превратна». Другой раз, подписывая одному из учеников научный отзыв, опять-таки мимоходом бросил: «Сейчас отзыв даю, но скоро, может быть, сделать этого уже не смогу». И все же, слишком любя науку, слишком дорожа каждой минутой труда в жизни, чтобы опускать руки, он продолжает на годы вперед составлять планы и проспекты, спешит выполнять то, что еще можно выполнить.
«Пытаюсь подытоживать одну за другой работы, но не успеваю, — признается он в письмах Дончо Костову. — Самое основное — работа по иммунитету, которую, вероятно, в этом году опубликую: «Законы естественного иммунитета к инфекционным заболеваниям культурных растений» — ключ к нахождению иммунных форм…»
В переписке с зарубежными друзьями Николай Иванович, насколько это возможно, не скрывает борьбы, которая разыгралась в советской биологии. Не скрывает и свою собственную научную позицию: «Что касается положения с генетикой, то оно устойчиво, — не без горького юмора сообщает он в мае 1940 года Дончо Костову. — Логически дошли до ламаркизма, в частности, в адекватности. Вегетативная гибридизация считается не только доказанным фактором, но и методом в селекции. Но мы стоим твердо и неуклонно на своих позициях».
Костову, конечно, не трудно понять иронию, которую его ленинградский друг вкладывает в сообщение о том, что гак называемая «вегетативная гибридизация» стала методом селекции. Ошибка Мичурина, подхваченная недобросовестными его эпигонами, возведена в ранг научного достижения и теперь административными мерами внедряется на опытных станциях страны.
Столь же горькие намеки слышатся в письме, отправленном Харланду: «Карпеченко, Левитский, Эмме, все наши генетики очень много работают. У нас горячие споры с учеными группы Лысенко, которые считают, что возможно изменить генотип в любом направлении при помощи внешних условий — ламарковская точка зрения. Мы, с другой стороны, «консервативные», «классические», генетики. Обе стороны совершенно уверены в своих позициях». Давая своему адресату понять, что спор не так уж безобиден, Николай Иванович добавляет: «Я все еще директор как Института растениеводства, так и Института генетики в Москве».
Да, он все еще директор двух институтов, хотя давно уже не руководит Академией сельскохозяйственных наук и не член ЦИК. Уже семь лет он, президент географического общества, не выезжает за пределы страны, его не избирают, как прежде, депутатом Ленинградского Совета. Вавилов в опале. Это понимают все. И особенно хорошо его враги. Каждая поездка в Москву в ВАСХНИЛ превращается для Николая Ивановича в моральную пытку. На заседаниях Лысенко попросту третирует его. Мелкие уколы, издевки, выговоры так и сыплются на директора ВИРа.