Дело Артамоновых
Шрифт:
– За сахаром пошла в кладовку.
– За сахаром, - сумрачно повторил Баймаков, опускаясь на дерновую скамью.
– Сахар. Нет, это правду говорят: от воли - большое беспокойство будет людям.
Присмотревшись к нему, жена спросила тревожно:
– Ты - что? Опять неможется?
– Душа у меня взныла. Думается - человек этот пришёл сменить меня на земле.
Жена начала утешать его.
– Полно-ко! Мало ли теперь людей из деревень в город идёт.
– То-то и есть, что идут. Я тебе покамест ничего не скажу, дай подумаю...
Через пятеро суток Баймаков слёг в постель, а через двенадцать -
– Вот - с ней говори, а я уж, видно, в земных делах не участник. Дайте - отдохну.
– Пойдём-ка со мной, Ульяна Ивановна, - приказал Артамонов и, не глядя, идёт ли хозяйка за ним, вышел из комнаты.
– Иди, Ульяна; уповательно - это судьба, - тихо посоветовал староста жене, видя, что она не решается следовать за гостем. Она была женщина умная, с характером, не подумав - ничего не делала, а тут вышло как-то так, что через час времени она, возвратясь к мужу, сказала, смахивая слёзы движением длинных, красивых ресниц:
– Что ж, Митрич, видно, и впрямь - судьба; благослови дочь-то.
Вечером она подвела к постели мужа пышно одетую дочь, Артамонов толкнул сына, парень с девушкой, не глядя друг на друга, взялись за руки, опустились на колени, склонив головы, а Баймаков, задыхаясь, накрыл их древней, отеческой иконой в жемчугах.
– Во имя отца и сына... Господи, не оставь милостью чадо моё единое!
И строго сказал Артамонову:
– Помни, - на тебе ответ богу за дочь мою!
Тот поклонился ему, коснувшись рукою пола.
– Знаю.
И, не сказав ни слова ласки будущей снохе, почти не глядя на неё и сына, мотнул головою к двери:
– Идите.
А когда благословленные ушли, он присел на постель больного, твёрдо говоря:
– Будь покоен, всё пойдёт, как надо. Я - тридцать семь лет безнаказанно служил князьям моим, а человек - не бог, человек - не милостив, угодить ему трудно. И тебе, сватья Ульяна, хорошо будет, станешь вместо матери парням моим, а им приказано будет уважать тебя.
Баймаков слушал, молча глядя в угол, на иконы, и плакал, Ульяна тоже всхлипывала, а этот человек говорил с досадой:
– Эх, Евсей Митрич, рано ты отходишь, не сберёг себя. Мне бы ты вот как нужен, позарез!
Он шаркнул рукою поперёк бороды, вздохнул шумно.
– Знаю я дела твои: честен ты и умён достаточно, пожить бы тебе со мной годов пяток, заворотили бы мы дела, - ну - воля божья!
Ульяна жалобно крикнула:
– Что ты, ворон, каркаешь, что ты нас пугаешь? Может, ещё...
Но Артамонов встал и поклонился в пояс Баймакову, как мёртвому:
– Спасибо за доверие. Прощайте, мне надо на Оку, там барка с хозяйством пришла.
Когда он ушёл, Баймакова обиженно завыла:
– Облом деревенский, наречённой сыну невесте словечка ласкового не нашёл сказать!
Муж остановил её:
– Не ной, не тревожь меня.
И сказал, подумав:
– Ты - держись его: этот человек, уповательно, лучше наших.
Баймакова почётно хоронил весь город, духовенство всех пяти церквей. Артамоновы шли за гробом вслед за женой и дочерью усопшего;
– Неизвестно кто, а сразу на первое место лезет.
Вращая круглыми глазами цвета дубовых жёлудей, Помялов нашептывал:
– И Евсей, покойник, и Ульяна - люди осторожные, зря они ничего не делали, стало быть, тут есть тайность, стало быть, соблазнил их чем-то коршун этот, иначе они с ним разве породнились бы?
– Да-а, тёмное дело.
– Я и говорю - тёмное. Наверно - фальшивые деньги. А ведь каким будто праведником жил Баймаков-то, а?
Никита слушал, склоня голову, и выгибал горб, как бы ожидая удара. День был ветреный, ветер дул вслед толпе, и пыль, поднятая сотнями ног, дымным облаком неслась вслед за людьми, густо припудривая намасленные волосы обнажённых голов. Кто-то сказал:
– Гляди, как Артамонова нашей пылью наперчило, - посерел, цыган...
На десятый день после похорон мужа Ульяна Баймакова с дочерью ушла в монастырь, а дом свой сдала Артамонову. Его и детей точно вихрем крутило, с утра до вечера они мелькали у всех на глазах, быстро шагая по всем улицам, торопливо крестясь на церкви; отец был шумен и неистов, старший сын угрюм, молчалив и, видимо, робок или застенчив, красавец Олёшка - задорен с парнями и дерзко подмигивал девицам, а Никита с восходом солнца уносил острый горб свой за реку, на "Коровий язык", куда грачами слетелись плотники, каменщики, возводя там длинную кирпичную казарму и в стороне от неё, под Окою, двухэтажный большой дом из двенадцативершковых брёвен, дом, похожий на тюрьму. Вечерами жители Дрёмова, собравшись на берегу Ватаракши, грызли семена тыквы и подсолнуха, слушали храп и визг пил, шарканье рубанков, садкое тяпанье острых топоров и насмешливо вспоминали о бесплодности построения Вавилонской башни, а Помялов утешительно предвещал чужим людям всякие несчастия:
– Весною вода подтопит безобразные постройки эти. И - пожар может быть: плотники курят табак, а везде - стружка.
Чахоточный поп Василии вторил ему:
– На песце строят.
– Нагонят фабричных - пьянство начнётся, воровство, распутство.
Огромный, налитый жиром, раздутый во все стороны мельник и трактирщик Лука Барский хриплым басом утешал:
– Людей больше - кормиться легче. Ничего, пускай работают люди.
Очень смешил горожан Никита Артамонов; он вырубил и выкорчевал на большом квадрате кусты тальника, целые дни черпал жирный ил Ватаракши, резал торф на болоте и, подняв горб к небу, возил торф тачкой, раскладывая по песку чёрными кучками.
– Огород затевает, - догадались горожане.
– Экой дурак! Разве песок удобришь?
На закате солнца, когда Артамоновы гуськом, отец впереди, переходили вброд через реку и на зеленоватую воду её ложились их тени, Помялов указывал:
– Глядите, глядите, - стень-то какая у горбатого!
И все видели, что тень Никиты, который шёл третьим, необычно трепетна и будто тяжелее длинных теней братьев его. Как-то после обильного дождя вода в реке поднялась, и горбун, запнувшись за водоросли или оступясь в яму, скрылся под водою. Все зрители на берегу отрадно захохотали, только Ольгушка Орлова, тринадцатилетняя дочь пьяницы часовщика, крикнула жалобно: