Дело Бутиных
Шрифт:
В такой позе она спала маленькой девчушкой, когда они с Викуловым возвращались с охоты и заставали детей спящими. Впрочем, чуткая Серафима обычно просыпалась, едва они всходили на крыльцо, и они заставали ее хлопочущей у плиты или ставящей самовар. А вот Зоря умела спать глубоко, бестревожно и сладко, как младенец.
Так она спала сейчас. Маленькие ладошки, тонкое детское лицо, хрупкое тело полу ребенка — такое одинокое и сиротливое с огромным пуховым одеялом широкой кровати, оживлявшейся лишь утром, когда малыши бежали к мамочке погреться и погреть ее.
Как часто он оставляет ее одну. Вернее, как редко он бывает с нею.
Чем порадовал свою не
Тонкие длинные реснички дрогнули во сне. Что-то привиделось...
Он разделся и осторожно лег рядом, стараясь не затронуть ее сна.
И тут же, словно его напряжение мгновенно передалось, она легким зверьком повернулась к нему и, не размыкая глаз, обняла тонкими крепкими руками.
С виду такая маленькая и хрупкая, она в объятиях его словно вырастает, тяжелеет, наливается силой и могуществом и — это чудо: при узких плечах — твердые налитые груди, при тонкой талии — округлые, крепкие и нежные бедра, — все в ней трепещет, ищет, любит, требует, отдается тебе.
— Ну вот, Мишенька, наконец-то вместе. Господи, как я всегда жду тебя!
— Ты так крепко спала, я не хотел будить тебя!
— Я не сплю третий месяц. И еще шесть лет.
— Я заслужил твой упрек. Я виноват перед тобой. Если бы я мог принадлежать только тебе!
— Я знаю, что ты занят. Очень знаю. Я знаю, что у тебя фирма. Я знаю, что тебя одолевают враги. Ты стал такой худой, будто догоняешь меня!
— О, твоя худоба обманчивая. Когда тебя обнимешь, будто весь мир в твоих руках!
Она засмеялась как ребенок, которому подарили необыкновенную игрушку.
— Мне хорошо, что я тебе еще нравлюсь. Но я устала так жить. Ты должен найти возможность изменить нашу жизнь. И ты не должен быть так далеко и так долго от меня.
Он молчал.
— Ты слышишь меня?
— Слышу, моя Зоря!
— У твоей Зори увели сестру. Без нее нам тут и вовсе не житье. Она была для нас всем: матерью, сестрой, тетей, няней, домоправительницей, всем на свете.
— Но у тебя есть женщина, она не может заменить Серафиму, но в хозяйстве, домашних делах, с детьми... И все же гы не одна!
Она села в постели, ткнулась лицом в свои ладошки и заплакала, да навзрыд, — так горько, безутешно плачут в глубоком горе только маленькие брошенные дети.
— Это я не одна? Я? Да я всю жизнь одна! Вот ты — такой взрослый и большой, такой умный и образованный. Ты везде побывал, все знаешь. А я? Что такое я? Я тебя так люблю, а ты... ты ничего не хочешь понять во мне! Я не одна? Подсунули толстую, мордастую бабу, у нее весь разговор «ох» да «ой», ей бы покушать да поспать и запереться на шесть запоров, чтобы медведь не утащил. Она своей особой весь дом заняла, куда ни пойдем, на нее натыкаемся. И от нее лошадиным потом несет. Она, наверное, бывшая лошадь. Что она может детям нашим дать, кроме дурацких присказок: «Мой рыло, на то мыло», «Не ходи скоком, ходи боком». Мише надо будущим годом в ученье, Филе надо развитие. Ты сейчас в Иркутск, да? Вот и бери нас с собой. А то... а то — сбежим отсюда куда глаза глядят! Приедешь, и нет твоей Зорьки, и нет твоего Мишеньки, и нет твоей Филеньки! Вот тогда поймешь, как нас одних оставлять!
Таких речей он от нее не слышал. Острое чувство жалости и беспомощности охватило его.
И однако он не приготовился к ответу, который снял бы разом ее слезы, ее гореванье, ее вспышку. Он ехал сюда, загнанный врагами, отравленный ревностью, и выяснилось, что все это пустое рядом с ее рыданиями. Разговоры о переезде куда-нибудь из этой глуши возникали и раньше, но как о мечтательных предположениях, как о чем-то когда-то предстоящем. Без слез и упреков. При этом Серафима неизменно восставала против этих замыслов: «Зачем нам из воли да в тюрьму». Живя нынче по-новому в доме Ошурковых, вряд ли она думает по-прежнему.
— Зоря! Я сделаю все, что могу. Потерпи еще немного. У нас еще все впереди. Успокойся и поверь мне.
Она затихла, легла, прижалась к нему и, казалось, заснула.
Чуть рассвело, он оседлал Агата и той же дорогой поскакал обратно в Нерчинск.
Сцена, ожидавшая его в нерчинской конторе, вовсе вышибла из сознания Хилу.
Он застал в этот утренний час настоящую баталию.
Посреди конторы друг против друга стояли рослый, косая сажень в плечах, Афанасий Большаков, с неприсущим ему яростным выражением продолговатого красивого лица, и, ниже его на голову, с тонкой шеей и массивной выпяченной губой, человек, размахивающий руками и кипевший возмущением. Бутин узнал в нем Арона Цымерского, бухгалтера администрации, близкого друга Коссовского.
— Я не допущу самоуправства! — почти кричал обычно сдержанный Большаков. — Вам прикажут дом этот тачкой в мусор вывезти, так и гляди на вашу дурость! У нас тут один хозяин Бутин, вот и весь сказ!
— Я вам не с улицы! — брызгал слюной Цыммерский. — Я с полномочиями! Я главный бухгалтер администрации, а ей тут принадлежит все, в том числе и вы, господин Большаков!
— Что тут происходит, Афанасий Алексеевич, Арон Матвеевич? В нашей конторе непозволительно такое неприличие.
— Этот человек, — немного сбавив в голосе, но не в гневе, Большаков обратился уже к Бутину, — этот человек свалился на нашу голову с требованием немедленно упаковать все конторские книги, все счетные ведомости и документы чуть не за десять лет. И собирается все это увезти в Иркутск!
— За все оскорбления должностному лицу ваш служащий ответит! — выпятил до предела толстенную губу Арон Цымерский и, переменив тон на официально-деловой, продолжал: — А вам, многоуважаемый Михаил Дмитриевич, я обязан доложить, что выполняю волю администрации, вот оно постановление, по всей форме, и мне предписано его выполнить.
Бутин взял из рук бухгалтера документ, и бумага словно обожгла его: да, по всей форме. И составлено день в день с отъездом его и адвокатов из Иркутска в Нерчинск. Предрешили, обойдя его. И утаили до времени. И Звонников и Михельсон артистически делали вид, что советуются с Бутиным, меж тем как участь нерчинской конторы была уже ими решена! «Мы — ваши сторонники» — так заявили они в день приезда в Иркутск из Москвы. Чтоб у них язык отсох, у того и другого.