Дело было так
Шрифт:
Бабушка Тоня стащила простыню с одного из стульев, что стояли с углу. Неожиданно обнаженный, ослепший от света, он растерянно замигал своими деревянными глазами.
— Ты сможешь донести его до столовой? — спросила она.
— Да, — сказал я.
— Сам, один?
— Да.
— Подними его. Не тащи мне его с ножками по чистому полу и не кроцай мне стенку.
Бабушкин иврит отличался щедрым словесным богатством, былинной напевностью и неистребимым русским акцентом. Но была у него еще одна особенность — все глаголы в ее речи были направлены на нее. Это ей тащили стулья по чистому полу, это ей пачкали дочиста отдраенные мощеные дорожки, это ей «кроцали» побеленные стены. Что же до самого «кроцать», то это наш давний семейный глагол, который и сегодня то и дело выныривает из словаря наших выражений. Он произведен от слова «кроцн», который в языке идиш означает как «царапать», так и «чесаться», но у нас в семье его употребляют только в отношении царапин на стенах.
Язык призван описывать множество разных миров — как мир конкретной реальности, в котором он живет и где им пользуются, так и миры воображаемые, пугающие или влекущие, в которых говорящие или пишущие хотели или не хотели бы жить. Во многих реальных домах того реального времени стены коридоров, столовых и кухонь красили масляной краской до высоты в полтора метра от пола, потому что это позволяло их мыть. Бабушка Тоня выполняла заповедь мытья стен неукоснительно и каждодневно, и царапина на стене была в ее глазах таким злодеянием, которое требовало специального названия, — отсюда кроц.
Осторожно-осторожно, старясь не кроцнуть ей стену и не сделать ни единого кроца, я донес ей стул в нашу «столовую» и поставил ей этот стул там. Стул испуганно огляделся по сторонам, смущенный своей неожиданной наготой, свободой и ярким светом, внезапной открытостью и необычной близостью к простым, обыкновенным стульям, принесенным с веранды и из кухни. Для тех-то и свет, и общество людей, и взгляды, и прикосновения были привычны, и они, как утверждала мама, только и делали, что непрерывно и весело сплетничали при встречах о разных задницах, с которыми им довелось за последнее время пообщаться. А этот несчастный, хоть и радовался исходу на свободу и простор, заранее знал уже, что вся его свобода — на один-единственный вечер и что встретится он с одной-единственной задницей, потому что сразу же после трапезы его продрают большой щеткой, протрут мыльной водой, высушат досуха, снова обернут старой простыней и возвратят в темницу — на целый год, до следующего праздника исхода на свободу.
Глава 5
Я уже упоминал, что в бабушкином доме были две душевые — старая и новая. В новой был только душ, но в старой была также настоящая ванна. Когда семья еще жила вся вместе, этой ванной пользовались по назначению, но потом, когда дети выросли и каждый завел собственный дом, ванная комната тоже была заперта навечно.
Дело в том, что ванные — объясняла мне мама, — это очень хитрые и опасные помещения. Хотя их безусловное назначение — чистота, они на самом деле ужасно пачкучие. В них пачкается буквально все — плитки, пол, краны, шланг, даже стены. Не нужно большого ума, чтобы понять: в душ люди идут, чтобы смыть грязь, иначе зачем бы им туда идти? И когда такой грязный человек входит в душ, он обязательно оставляет там ту грязь, которую хотел с себя смыть. Пока он там, с него капает на чистый пол мутная вода, его грязные ноги ступают на чистые плитки, он так и норовит повсюду наследить и повсюду оставить грязные пятна. Кому это нужно?
Зимой все мы мылись в доме, но летом — только снаружи. Взрослые пользовались дворовым душем, который бабушка Тоня называла шикарным, хотя он представлял собой попросту жестяную трубу, прикрепленную к стене коровника, а дети купались в «корыте», о котором я еще расскажу. С годами в церемонии этого семейного мытья появились усовершенствования: возле брудера для цыплят построили «прачечную», и оттуда шла горячая вода — плод тяжких стараний большого самоварного бака. Огонь, поднимавшийся по его внутренней трубе, согревал воду, проходившую между двойными стенками. На первых порах пламя в этом баке подкармливали ветками и высохшими кукурузными кочерыжками, но позже на нем установили специальное устройство, из которого капля за каплей подавался керосин. Я и сейчас могу вызвать в памяти особый звук этого пламени — этакий глухой, таинственный рев, не похожий ни на какие другие звуки, пугающий и завораживающий одновременно.
Как и в других домах деревни, у бабушки тоже была в доме комнатка, которая служила туалетом. Но название названием, а бабушка не поощряла использование этой комнатки по назначению. Одна из наших семейных историй (в некоторых из версий) рассказывает, что, когда мой будущий отец, ухаживая за моей будущей матерью, впервые посетил наш дом в мошаве, он по наивности направился было в упомянутое место, но обнаружил, что там царит безукоризненная чистота, унитаз плотно закрыт крышкой, на крышке расстелена газета, на газету положена деревянная доска, на доске лежит еще одна газета, а на ней стоит плоская кастрюля, «чудо», в которой остывает сливовый пирог.
Тут самое время разъяснить два обстоятельства. Первое состоит в том, что бабушка Тоня прекрасно готовила все, связанное со сливами, — ее сливовый пирог и сливовое варенье были истинными произведениями искусства. С другой стороны, мой отец был из тех, кого мошавники насмешливо именовали «тилигентами» или даже «тилигнатами» — этими презрительными прозвищами они наделяли всякого рода городских «очкариков», которые пишут и читают книги, вместо того чтобы делать руками что-то полезное. Однако некоторые из этих «тилигентов» были также людьми по-настоящему интеллигентными, так что мой будущий отец сразу понял, что нужник его будущей тещи не предназначен для удовлетворения базовых человеческих нужд. Поэтому он сдержался, не совершил задуманного было злодеяния, но зато посягнул на бабушкин пирог и, умяв добрую его половину, с невинным видом покинул оставшийся неиспользованным туалет. Это происшествие, понятно, не улучшило его отношений с бабушкой, но об этом я расскажу немного позже.
У меня тоже была история с этой комнаткой. Как-то раз, когда мне было лет пять, а может, четыре и я гостил в бабушкином доме, она увидела, что я направляюсь к ее туалету, и строго спросила, куда это я собираюсь войти.
— Сюда, — показал я на закрытую дверь, не понимая, в чем проблема.
— Тебе по малому делу или по большому?
— По малому.
Она облегченно вздохнула, объявила, что малую нужду вполне можно справить во дворе, осторожно, но весьма решительно подтолкнула меня к выходу (при малом росте в ней была большая сила), вывела наружу и объяснила, что возле коровника есть старый нужник, еще с тех времен, когда они с дедушкой жили в бараке, но я могу также использовать канаву для стока навоза или полить струей дедушкин особенный цитрус — о котором тоже речь еще впереди.
— И не иди мне во двор с пустыми руками, — вложила она мне в руки маленький пакетик с мусором. — Если ты уже идешь во двор, так возьми с собой вот это и выбрось мне там, где навоз от коров.
Бабушка Тоня терпеть не могла мусор — ни в доме, ни возле него. Она не терпела присутствие мусора, даже если он был уже собран и брошен в предназначенное для него мусорное ведро. Поэтому каждый, кто шел в направлении двора, получал от нее очередную порцию домашней грязи, завернутую в газету или в старый бумажный пакет из деревенского ларька, и, вручая эту ношу, она обычно добавляла к ней требование:
— А обратно захвати мне несколько яичек от кур.
Эти «Не иди с пустыми руками» и «Обратно захвати» были ее постоянными указаниями, напоминавшими, что нечего шляться без дела, разгуливать по полям и глазеть на цветочки — есть хозяйство, которым нужно непрерывно заниматься, есть куча дел по дому и всегда есть что вынести, принести, захватить, выбросить, взять или отдать.
Я взял ей мусор, и пошел ей во двор, и по дороге полил ей тот особенный цитрус, который вывел дедушка Арон. А бабушка вернулась в дом, поспешила к двери туалета, проверила ручку, до которой я только что дотронулся, протерла ее своей большой наплечной тряпкой, снова обернула положенным лоскутком и плотно прикрыла дверь.