Дело чести
Шрифт:
Когда они нашли дом, дверь открыла Елена. Хикки остался в машине. Елена взглянула на Квейля, как на чужого, и вежливо попросила войти. В зале стояли два маленьких фибровых чемодана. Квейль поглядел на них, потом быстро взглянул на Елену. Она словно окаменела и потеряла способность чувствовать, сдерживая себя страшным усилием воли.
— Я уже собиралась ехать, — сказала она.
Вошли родители.
— Доброе утро, — вежливо сказал Квейль.
— Доброе утро, Джон, — ответила г-жа Стангу, и он обратил внимание на родственный тон. Он понял, что это было согласие на отъезд Елены. Он опять почувствовал всю тяжесть происходящего. Он только глядел на всех троих, не в силах вымолвить ни слова. Елена надела шляпу с круглыми
— Мне очень жаль, что я причинил вам огорчение, — сказал Квейль.
— Мы понимаем, — ответил отец Елены.
— Как только все кончится, мы вернемся.
— Да. Мы понимаем и рады за вас обоих.
— Я буду ждать в машине, — сказал Квейль.
Г-жа Стангу стояла с деревянным лицом и пристально смотрела на него, подобно тому как он сам смотрел на г-на Стангу накануне в конторе. Вдруг Квейль шагнул к ней и быстро поцеловал ее. Подавленное рыдание обожгло ему горло. Он пожал руку г-ну Стангу, который ласково задержал его руку в своей и потом быстро выпустил ее. Квейль физически ощущал все совершающееся, все, что скрывалось за их сдержанностью, все, что они не хотели раскрыть ни перед ним, ни перед самим собой. И необычайно спокойный вид Елены, стоящей в шляпе, со сжатыми губами и ясными глазами, не шевелясь. И всех троих, близких к изнеможению.
— До свидания, — обернулся он с порога. — И спасибо. Простите за все.
— До свидания, Джон, — ответили оба, и он никогда еще не слышал, чтобы его называли по имени с таким выражением.
Он принялся ходить взад и вперед по тротуару. Впервые с тех пор, как миновало детство, он плакал без слез. Все произошло так быстро. Чужие люди. Видел их всего два-три раза, и вот что получилось. У него не было прежней уверенности в себе. Он опять стал думать об Астарисе и Макферсоне, объединяя их. Ему хотелось говорить о них, но он знал, что не станет говорить об этом ни с кем, даже с Еленой. А Елена еще там, и с нею — вся эта тяжесть, свалившаяся на них.
Почти тотчас же появилась она с двумя чемоданами, которые Квейлю не пришло в голову вынести самому. Хикки молча ждал, пока она усядется, а Квейль помог ей войти в машину. Теперь она сидела одна на заднем сиденье, и Квейль понимал, что неподвижность и оцепенение не покинули ее после того, как она простилась с родными. Он понимал теперь значение этого спокойствия всех троих перед разлукой, потому что сам разлучил их. Напряженность и оцепенение у всех, особенно у Елены. Потому что для нее это только начиналось, а у обоих, оставшихся будет разрядка. Для них все уже миновало. У матери подавленность теперь сменится взрывом. Пройдет и тихое уныние отца, он примирится с совершившимся и с тяжестью всего, что обрушилось на него. Квейль перечувствовал все так, как будто дело шло о нем самом.
Когда они приехали в гостиницу, оказалось, что все уже уехали и вестибюль совершенно пуст и полон той же грозной тишиной, которая наполняла улицы.
— Поедем в Пирей, — сказал он Хикки. И когда Хикки повел машину по пустынным улицам, Елена почувствовала смятение от всего пережитого. Она не воспринимала материальной поверхности предметов; они воздействовали на ее чувства тем, что скрывалось за поверхностью.
На разрушенных бомбежкой улицах Пирея, среди низких домов из дикого камня Квейль и Хикки испытывали то же самое чувство, что и в Афинах. Хикки было жутко кружиться в этом мертвом месте с застрявшими о нем живыми людьми. Он погнал машину к докам. Среди хаоса полузатопленных судов, разрушенных доков и черных пожарищ они увидели единственный неповрежденный пароход. Хикки кое-как нашел испещренную воронками и усеянную обломками грунтовую дорогу, ведущую к разбомбленному концу доков, где стоял этот нетронутый пароход. Вокруг парохода суетились люди в черном и в мундирах; кое-где мелькали широкополые австралийские шляпы. Пароход был всего в три тысячи тонн и шел под греческим флагом.
— Вот он, — сказал Хикки.
— Небольшой, — заметил Квейль, и это было все, что он смог сказать.
— Что я буду делать на Крите? — спросила Елена.
Квейлю было страшно слышать ее голос.
— Либо поедешь оттуда прямо в Египет, либо подождешь меня. Я, вероятно, через несколько дней буду гам. И отыщу тебя. Лоусон о тебе позаботится.
Они взошли на палубу. Часовой-австралиец на борту парохода не остановил их, потому что пасмурный день уже сменялся сумерками. Было плохо видно.
Они увидели Лоусона, который тащил чемодан на переднюю палубу.
— Приехали, значит? — обратился он к Елене.
— Да.
— Куда идет пароход? — спросил его Квейль.
— На Крит. В Суда-Бэй, кажется. А потом в Александрию.
— Вы не бросите ее?
— Не беспокойтесь, — ответил Лоусон. И, обращаясь к Елене, добавил: — Наверху, на палубе, лучше. Ставьте свои чемоданы к нашим.
Военные корреспонденты стояли отдельной группой, тут же австралийский сержант устанавливал пулемет «Брен». У некоторых из них были зеленые нашивки с надписью: «Британский военный корреспондента, — у других, как у Лоусона, надпись гласила: „Иностранный военный корреспондент“. Все они относились к происходящему, как к веселой игре, и все время искали в небе бомбардировщики. Лоусон представил своим спутникам тех, кто стоял поближе других, и они поклонились Квейлю, с любопытством рассматривая его лицо. Некоторые из них хорошо знали Лоусона. Один американец взял чемодан Елены и поставил его рядом со своим портпледом. Она сдержанно поблагодарила его, и он заметил ее сдержанность и удрученность и не стал мешать ей, когда она пошла обратно к Квейлю. Уже стемнело, и Квейль почувствовал толчки старой машины под палубой. Ему не хотелось уходить, но он знал, что при такой сумятице невозможно рассчитывать на сигналы перед отплытием. На палубе страшно шумели, солдаты что-то кричали в трюм. Вдруг Квейль услышал, что они толкуют о пленных.
— О каких это пленных идет речь? — спросил он одного из корреспондентов.
— Трюм набит немецкими пленными, — ответил тот.
Тут до него донесся громкий смех и крик с другого борта.
— Это Тэп! — воскликнул Хикки, разговаривавший с Лоусоном.
— Да.
Квейль тоже узнал голос Тэпа.
— Эй, Тэп! — крикнул Хикки.
Видеть его они не могли.
— Хикки! Черт тебя дери, где ты?
Тэп подошел к ним.
— Ах ты, подлец, — продолжал он с радостным смехом. — И Джонни?
— Откуда ты взялся? — спросил Хикки.
Они пожали друг другу руки.
— Ты тоже едешь? — кричал Тэп.
— Нет.
— Объясни мне, что случилось. Вы что, решили оставить меня в Янине? — обратился Тэп к Хикки.
— Сам не знаю. А ты едешь на этом пароходе?
— Я был в штабе, и меня послали сюда.
— Как ты себя чувствуешь? — спросил Хикки.
— Превосходно. А ты что здесь делаешь?
— Мы провожаем невесту Квейля.
— Елену? — переспросил Тэп. — Она здесь?
Елена приподнялась и тихо сказала:
— Хэлло!
— Вот превосходно!
Тэп очень обрадовался. Он поставил возле себя где-то раздобытый чемоданчик.
Квейль услыхал какой-то выкрик на греческом языке и звук колокола.
— Отдают концы, — поспешно объяснила Елена.
— Надо идти, — сказал Квейль.
Они пошли к сходням. Концы были отданы, и машина уже работала.
— Ты опять будешь летать? — спросила Квейля Елена.
— Не знаю, — ответил он.
Он подошел к ней вплотную. Поцеловал ее крепко и нежно. Почувствовал, как ее руки коснулись его спины и как все ее внутреннее существо охватил подавленный трепет, и понял, что она вот-вот готова сломиться, но держит себя в руках. А она чувствовала всю его нежность и жалела его за то, что он так переживает ее горе.