Дело Фершо
Шрифт:
Он вышел из почти незнакомого дома на цыпочках, украдкой, со страхом и чувством унижения и, машинально оглянувшись на слабо освещенные окна напротив, бросился к улице Сен-Жан, чтобы поскорее окунуться в ее шум и движение.
Разглядывая прохожих, витрины, у одних — убогие, у других — привлекательные, с выложенными на них веером кочанами увядшей цветной капусты, муляжами дичи в окружении фальшивых колбас в серебряной бумаге, он различал в глубине лавок торговцев, занятых своим обычным делом. И тогда невольно спрашивал себя: кто из них — он сам или все эти люди — выпадает из действительности,
Могли ли догадываться те, кто шел с ним рядом, что незадолго до этого, затаив дыхание, он сидел в комнате второго этажа, не похожей ни на какую другую, описанную в книге или показанную в кинофильме?
В течение трех дней в огромном камине поддерживался такой же сильный огонь, как в хлебопекарных печах, так что жара в комнате стала невыносимой. Однако едва приоткрывалась дверь и проникала струя свежего воздуха, как злобный и угрожающий Фершо выпрямлялся на своем ложе.
Он бросил в угол жалкий и тощий матрас со своей раскладушки и спал прямо на брезенте. Минувшей ночью он улегся на голом полу рядом с телефоном, большим револьвером и разбросанными повсюду документами. газетами и медикаментами. В метре от него вдоль стен стояла изысканная полированная мебель другой эпохи, на стенах были развешаны картины в пастельных тонах, а над дверью висела штора эпохи Регентства, по всей видимости, состарившаяся в этой комнате.
Боясь малейшим движением, неуловимым для других дуновением ветра разбудить Фершо, Моде долго ждал, прежде чем решился открыть дверь и выйти в темный коридор, в глубине которого светилась щель в двери комнаты Жуэтты. Она была там одна, готовила питье. Арсен, должно быть, ушел из дому или сидел у себя.
— Я выйду подышать воздухом…
Она посмотрела на него с видом человека, которого только что разбудили и он еще окончательно не проснулся.
— Если я срочно понадоблюсь, позвоните в пивную Шандивера. Я, вероятно, зайду туда.
Он бежал из дому, как бегут от опасности, словно старуха могла удержать его; кубарем скатился по лестнице, пересек двор и оказался на улице. Вокруг кипела жизнь. Его толкали люди, понятия не имевшие о Фершо.
Он слышал обрывки их разговоров, и ему было досадно, что он не такой, как они. Он пробирался среди них, как человек, который стремится поскорее покинуть дурное место, чтобы о отделаться от воспоминаний о каком-то постыдном удовольствии.
Да, здесь кипела жизнь… Тротуары, квадраты или прямоугольники витрин, проезжавшие со звоном трамваи, полицейский на перекрестке. Воплощением же этой жизни была видневшаяся вдали просторная, сияющая огнями пивная Шандивера, в чью теплую атмосферу ему хотелось скорее погрузиться.
Напрасно, находясь на улице Канонисс, он позволял так на себя давить. Теперь он походил на тех женщин, которые, не ради кокетства рвут на себе волосы возле покойника, закатывают глаза, пытаются разорвать на себе одежду, а спустя несколько часов позволяют вести Себя к обильному столу — нельзя мол, распускаться! — и перед тем, как начать есть, всхлипывают и припудривают лицо.
Он боролся с самим собой. Дьедонне Фершо… Ну и что? Во-первых,
Вероятно, Арсен, с его оскорбительным здравым смыслом и гнусным цинизмом, был прав, утверждая, что патрон безумен. Если бы его миллионов не существовало в действительности… Но они существовали. Доказательством тому служили Эмиль Фершо, все эти письма, телефонные звонки, все эти послушные человеку с улицы Канонисс банкиры и юристы.
Имел ли Дьедонне право спать, словно больной зверь, скорчившись в своей берлоге, в кое-как прибранном углу?
Они покинули «Воробьиную стаю» всего три дня назад. И снова прав оказался Арсен, которого Мишель ненавидел за его иронические ухмылки.
— Вот увидите, через сутки мы будем в Кане.
— С чего вы взяли? — с удивившей его самого почтительностью простодушного мальчишки, обращающегося к взрослому, спросил Мишель.
— Приближается приступ…
Ночью они действительно услышали, как мечется Фершо. Но он никого не позвал, сам спустился за холодной водой, а утром, в восемь, не вышел из своей комнаты, по-прежнему стуча по полу своей деревяшкой.
— Велите Арсену подготовить машину и помогите снести в нее все документы.
Его лихорадило, глаза блестели. Рядом с грязным стаканом лежали таблетки хинина. Мишель еще не знал, как начинается приступ малярии. Он только чувствовал, что, обычно такой самоуверенный, Фершо испытывает страх. Возможно, страх смерти, страх подохнуть в этом чужом доме. Оттого он и сбежал в другой город, бывший ему столь же враждебным, как и эта большая хибара в дюнах. Может быть, он испытывал потребность оказаться поближе к свету, к толпе?
К нему поднялась Жуэтта. Переругиваясь, они долго разговаривали. Старуха настаивала на том, чтобы вызвать врача.
Наконец, смирившись, что-то бормоча сквозь зубы, она стала помогать Арсену и Мишелю собирать и запихивать в машину все, что они возили из дома в дом. На губах Фершо начала проступать пена, но он не жаловался, не промолвил ни слова.
У Мишеля не было времени предупредить Лину. Сначала он решил, что, увидев их перегруженную машину, она все поймет. Но потом сообразил, что это все равно ничего не даст. Не оплатив по счетам за пансион, она ведь не могла приехать к нему в Кан. Не пора ли было попросить у Фершо денег?
В особняк на улице Канонисс, сохранивший свое былое достоинство, они внесли обычный беспорядок.
— Соедините меня с Морелем.
Приняв снова хинин, Фершо не стал ложиться, звонил в Париж, с удвоенным интересом заставлял читать писавшие о нем свежие газеты.
Мишелю казалось просто недостойным часами кружить вокруг патрона, не решаясь попросить у него аванс.
Он сделал это в самый, как ему показалось, подходящий момент, когда они остались одни. Фершо сначала помолчал, будто не поняв или не расслышав просьбу секретаря, а затем презрительно вздохнул: