Дело Фершо
Шрифт:
Но с тех нор, как у Фершо украли мешочек с бриллиантами, он стал осторожнее. В Монтевидео, сшив себе этот пояс, он большую часть денег обменял на тысячедолларовые купюры. Так что их было не очень много.
Когда возникала надобность, их разменивали. Деньги на текущие расходы обычно лежали в сигарной коробке.
Неужели он снова покраснел? Ведь ему случалось, проиграв в покер или под пьяную руку угостив в долг шампанским в ночном кабаре, вытаскивать отсюда мелкие купюры.
Он только не знает, догадывался ли об этом Фершо.
Будучи скупердяем, тот,
С какой стати Жеф начал этот разговор и почему выглядел таким самодовольным?
— Конечно, я знаю, где эти деньги. А что дальше?
— Никаких «дальше», мой мальчик. Это все. Бывает, что просто так на ум приходят некоторые вещи. У тебя есть поручение к Рене?
— Скажите, что я, вероятно, приду с ней поужинать.
— Как будет угодно.
На что намекал Жеф? Он не переставая думал об этом на улице. А еще больше, когда, вернувшись в квартиру в доме Вуольто, остался вместе с Фершо, который приводил в порядок свои заметки.
Неужели Жеф намекал ему, что догадался, почему, вместо того чтобы сохранить свою свободу, Мишель вернулся к патрону?
Неужели… Жеф был вполне на это способен. Не думал ли он таким способом посеять в его душе дурные зерна?
Ведь Мишелю глубоко запали его слова. Даже ненароком поглядывая на Фершо, его глаза невольно останавливались на том месте, где находился пояс.
Самые большие перемены в квартире вносило присутствие женщины, толстой и добродушной квартеронки, которая распевала с утра до вечера. Подчас хотелось попросить ее замолчать, но она делала это так искренне, что, когда ее звали, чтобы сделать замечание, и она появлялась со своей обезоруживающей улыбкой, не хватало для этого сил.
В остальном же между обоими мужчинами возникла та же атмосфера, которая была в Дюнкерке после очередной перепалки за игрой в белот: Фершо был сама предупредительность, а Мишель — услужливость.
Понимая, что мир держится на тонкой ниточке, они жили, проявляя осторожность, так сказать, бесшумно, из страха вызвать малейшую вспышку.
Отличие от Дюнкерка заключалось лишь в том, что отныне оба не испытывали никаких иллюзий относительно друг друга. Они высказались до конца. Они понимали друг друга лучше, чем прежде.
Обо всем этом больше не было речи и никогда не будет. Это было вычеркнуто навсегда. Чисто внешне они вели себя в точности как прежде.
Погрузившись с головой в работу, Фершо теперь часами диктовал, изредка останавливаясь, чтобы выпить глоток молока, хотя решил есть почти столько же, сколько и остальные.
— Понимаете, Мишель, я не могу отделаться от мысли, что все, что я делаю, не совсем бесполезно.
Казалось бы, он дал себе зарок не говорить таким образом, не пытаться вызвать восхищение своего секретаря — ведь он знал, что это уже невозможно.
Но это было сильнее его. Он вновь жил своими годами в Убанги, с кропотливостью коллекционера восстанавливая цепь малейших событий, мучил свою память, пытаясь вспомнить какую-то незначительную деталь.
Похоже, для того чтобы не презирать
Среди рассказанных им историй была одна, связанная с желудочным расстройством и крысами. Он как раз юг да отправил ремонтировать свое судно за триста километров. И остался один с двумя неграми в убогом шалаше, построенном на сваях, так как в округе не было и десяти квадратных метров твердой почвы, Тогда-то его стало мучить расстройство желудка, и он часами лежал, скрючившись от боли. В шалаш забирались крысы и гадили повсюду. Каждую ночь, несмотря на температуру, он был вынужден вставать и вести с ними настоящую войну.
Фершо задумчиво рассказывал:
— Так продолжалось семь недель. Я никак не мог понять, отчего судно не возвращается. Позднее выяснилось, что оно село на мель, а одного из механиков-туземцев съели крокодилы. Но самое ужасное заключалось в крысах, которые занимали мои мысли с утра до вечера. С каждым днем их было все больше, и они становились все более нахальными. Когда я ложился, они бегали по мне. Сначала я отпугивал их светом, затем, когда его не стало, я расхаживал в темноте, наталкиваясь на стенки, до изнеможения колотя их руками, так что в конце концов падал без сил и погружался в полный кошмаров сон, а утром просыпался среди мертвых животных…
Рассчитывал ли он снова вызвать у Мишеля восхищение?
Действительно, в доме в дюнах и на улице Канонисс Мишель восхищался им. Но большее восхищение у него вызывал человек, сумевший нахватать десятки миллионов.
В дальнейшем, сам того не замечая, Мишель начал его презирать. За то, что тот не умел пользоваться этими миллионами, жил как обычный человек, без всякой роскоши.
Сегодня перед ним был почти бедняк, о котором забыли даже его враги, больной старик, борющийся с одиночеством и тщетно цепляющийся за тех, кто выражал желание его слушать.
Оба они знали это. Знали, что их совместная жизнь продолжается лишь на основе сделки: она состоялась столь же откровенно, как в истории стюарда со старой сумасшедшей, платившей сто франков, чтобы унять климактерическое желание.
— Если вы останетесь со мной еще несколько месяцев, два-три года, не более, то получите оставшиеся сотни тысяч франков.
Они больше не говорили о деньгах, но это было с ними, как пятно, проступающее сквозь новую краску, и, чтобы вакуум не становился совсем невыносимым, им было необходимо присутствие матроны, которая им прислуживала, напевая свои песенки.
Фершо больше не протестовал, когда Мишель задерживался с возвращением. Было слишком очевидно, что их соглашение не выдержит нового объяснения.
Ежедневно, подчас даже по два раза на дню, Мишель приходил к Репе, поднимался к ней в комнату, садился на постель и курил, лаская ее или наблюдая, как она одевается.
Почему он начал лгать Рене, с которой до сих пор был так откровенен? Та иногда его спрашивала:
— Есть вести от твоей американки?
Было бы куда более лестно сказать ей правду. Он же отвечал «нет» и говорил, что больше о той не думает.