Дело генерала Раевского
Шрифт:
— Вы спрашиваете, как я тут оказался? — засмеялся Евгений Петрович, не снижая скорости, так что пешеходы по краям дороги, велосипедисты, мотоциклисты, путевые всякие знаки, а особенно встречный транспорт мелькали как в калейдоскопе. Так, наверное, бывает в психике человека, не просто теряющего сознание, но прикоснувшегося к смерти. Тогда перед ним вдруг всплывает вся прошлая жизнь, с необычайной скоростью проносятся былые мгновения, дни, события, люди... Внешне этот человек как бы вовсе не реагировал на всё, что появляется, нарастает и проносится мимо него, однако сознание его всё чётко фиксировало. — Это предельно просто, — говорил Евгений Петрович, как бы пожимая плечами, но плечи его в это время не двигались, — вы дали телефон Кирилла Маремьяныча, где все мы три дня назад собрались. И в этом нет ничего удивительного, вы ведь за собой никакого криминала не знаете. Они связались с ним. Для этого нет необходимости вызывать куда-то на спецбеседу ни в чём не подозреваемого человека. Тем более известного. К нему пришёл на работу очень и очень деликатный человек, побеседовал за чашкой чая у него же в кабинете. Кирилл Маремьянович всё объяснил и рассказал. Назвал всех, кто был у него в то воскресенье, кто где работает. Позвонили, в том числе, и мне. Объяснили, в чём дело, извинившись, конечно. Я попросил кого-нибудь прислать, чтобы он мне всё изложил поточнее, сказал, что пропуск я ему закажу. Ну, тот очень скоро пришёл ко мне. Мы коротко побеседовали.
Евгений Петрович задумчиво вздохнул и ловко обошёл бежевую «Волгу». Некоторое время ехал с почти закрытыми глазами. Потом продолжил:
— Этот таксист ранее был судим. Из блатных. Отсидел два года. Вышел раньше срока. Сел по пьянке, не по серьёзному делу. Выйдя, не мог устроиться на работу. Стал поворовывать. Но сам пришёл, во всём признался. Говорит, что гибнет, водка заедает его, боится снова сесть. Его подлечили. Поставили на ноги. Даже поручились за него. Ну и помогли устроиться на работу. Он уже начал думать, что с питейной опасностью покончено. А с ней так просто не покончишь: держать себя надо после этого всю жизнь. Начал понемножку выпивать. Ну вот. Итог. Врезался в машину. Его засекли. ГАИ. Хотел откупиться, денег у него с собой было много. Гаишники, может быть, и взяли бы деньги да оставили бы его в покое, но он был очень пьян. До дома он мог бы и на покалеченной машине добраться. Но могли его такого ограбить. Прямо тут, при дороге, в лесочке. Привезли его в Горки. А он спьяну да и со страху начал врать. Такое стал плести! Ну, решили проверить. Вы им и попались. Шли вы с человеком, за которым здесь давно присматривают, что-то вроде шизофреника. Знаете, есть такая болезнь — вяло текущая шизофрения... Ну вот. Видят, что вы — человек в порядке. Я им тут же посоветовал не заводить никакое дело, но в таксомоторный парк просил сообщить. Относительно вас я сказал, что за вами приеду сам, что мы с вами близкие люди, знаю вас давно... Да и на поле славы нужно побывать...
— Солгали, — сказал я, улыбаясь.
— Солгал в какой-то степени, — засмеялся Евгений Петрович, — как говорится, ложь — во спасение. На поле я заехал, кстати.
— Ой, не знаю, так ли, — усомнился я, — кажется мне, что во спасение лжи быть не может. Всякая ложь — в погибель.
— А что, у таксиста действительно было много денег? — спросил Евгений Петрович.
— Ну как много, — ответил я, — мне трудно сказать. Когда я понял, что он забегает на всяких остановках выпить, он был уже фактически пьян. Ехать с ним было уже просто опасно. А потом он вообще заснул. На руле. Я оставил ему на сиденье двадцать пять рублей. Это была удвоенная цифра счётчика. И вышел.
— Опасно его, конечно, было так оставлять, — заметил Евгений Петрович, — но что делать.
— Действительно, что делать. Не мог же я сидеть с ним, пока он проспится. Да и проспится ли он? Он был уже неуправляем, им управляла водка. Бутылка торчала из кармана. Его было не удержать. Да и моё ли это дело? Каждый человек сам отвечает за свои поступки, тем более — на работе.
— Да, каждый сам отвечает за себя, — согласился Евгений Петрович и быстро отметил промелькнувший дорожный указатель: — Верея. Чудесный городок. История. Наполеон этой дорогой уходил, когда его не выпустил Кутузов. Малоярославец. Слава! Чудесный городок.
Я вспомнил, что именно Верею вписал в свою бумажку, отдавая мне листочек с адресом, Олег, и хотел было предложить Евгению Петровичу завернуть по пути в этот городок чудесный.
— Впрочем, через воскресенье у нас новая встреча у Кирилла Маремьяновича. Тема та же, но докладчик новый. И будут новые интересные люди. Прошу к нашему тёплому шалашу, — Евгений Петрович вежливо поклонился в мою сторону, — теперь вы уже наш. Как бы доверенное лицо. Мы вроде бы уже все свои.
— Спасибо, как говорится, за доверие, — поблагодарил я, а сам подумал, что до этого времени нужно побывать у Олега обязательно.
ВЕЧЕРНЕЕ ПРЕДИСЛОВИЕ
1
Приехал я в этот маленький городок воскресным днём, солнечным, прозрачным и таким безветренным, что даже осенние паутины просто висели в воздухе, никуда никак не спеша. В трёх десятках километров от старого Смоленского тракта, городок этот жил своею тихой жизнью, не особенно навязчивой, но для москвичей приметной. Московские поэты и особенно художники, из людей, как правило, непритязательных, но с достатком, снимали здесь дачи у общительных местных жителей на летнее время, а некоторые и на весь год. Для людей художественного склада особенно привлекательны здесь весна и осень. И те, кто продолжает прислушиваться к отзвукам растоптанной, разграбленной и покалеченной памяти о старине, тут чувствуют себя уютно. На всего лишь всхолмлённой местности стоя, Верея кажется порою каким-то чудесным во времени ущельем, глубокой долиной, где оседали и каменели столетия размашистой и тяжкой поступи нашей истории со времён угров, булгар, хазар, татар и французов. Память о них как бы ещё висит в воздухе. В небе над тесовыми и железными крышами городка, поблескивает на солнце, летит у всех на глазах с пауком, раскинувшим лапы вдоль паутинчатой листвы бузин, сверкает невесомым липовым листом золотой поры Подмосковья.
Нашёл я домик одноэтажный, указанный мне Олегом на бородинской бумажке, из записной книжки вырванной. То было не в центре, но и не на самой окраине. Как бы в тупике травянистой лощинки, замыкающей по-деревенски простенькую улицу. По улице ходили куры, горя на солнце багровым роскошным оперением. Багровый петух, большой и общительный, с малиновым хохлом на голове и жирным свисающим гребнем, надзирательно ходил среди кур, как некий своеобразный участковый, с помощью которого горкинский майор Бородинского поля, может быть, и присматривает за потоком боевого древнего рода российских дворян на таком расстоянии.
Петух боком-боком подходил к какой-нибудь из хохлаток, пощёлкивал крылом по шпоре и быстро гортанно выкрикивал:
«Хочешь-хочешь, поговорю! Хочешь-хочешь, пососедствуемся».
Хохлатка вскидывала крыльями и высоким голосом перед кем-то оправдывалась:
«Ах, матушки мои, чего это он?»
И отбегала в сторону.
За сомкнутыми рейками охрой крашенного заборчика стоял деревянный одноэтажный дом, вагонкой обшитый и охрой же крашенный. Два небольших окна, раскрытых в белый свет и на рамах распахнутых поблескивающих синевой небес, дышали навстречу мне таким российским запахом провариваемых опят. По двору тоже ходили куры, чёрные и сытые. Я тут же подумал, что хозяева, должно быть, знают, как особо питательны и даже целебны яйца таких кур. Двор, как в стену, глухо упирался в высокие стволы черёмух и бузин, мощных и упрямо выгнутых. Стояла и берёза, уже во всю облетающая. Прямо к берёзе был приставлен небольшой бревенчатый домик типа сарайчика, под крышей драночной, с одной толстой дверью из двух мощных досок. Вместо крыльца к двери положен толстый камень, может быть, даже жёрнов от какой-нибудь погубленной мельницы. А может быть, это последок того тяжёлого ледника, который тысячеголовым змеем ползал здесь, стирая и сглаживая холмы да взгорища задолго до хазарского, татарского и французского нашествия. Окно в домике тоже было приоткрыто. За простенькой некрашеной и потому серебристой рамой окна виднелся массивный кованый подсвечник на три свечи. Три толстых свечи на подсвечнике. Стояла невдалеке от домика собачья будка, сколоченная из брёвен, а вместо крыши лежала на брёвнах полусгнившая крышка от колодца. Колодец был вырыт среди двора, и крышка на нём лежала новенькая. Над крышкою свисало пустое деревянное ведро, что-то вроде небольшой кадушки.
Я подошёл к калитке. Выбежала из будки пёстренькая, кособоко подпрыгивающая собачонка с мохнатым коротким хвостом. Собачонка пристально глянула мне в глаза и побежала к раскрытым окнам дома с весёлым лаем. Лай этот раздавался по двору среди высоких деревьев, как в теснине.
— Лепка! Тихо ты! — раздался слева из густых кустов малины женский низкий голос. И вышла из кустов женщина, крепкая женщина в чёрной просторной юбке и в красной ковбойке навыпуск, с высоко закатанными широкими рукавами. Женщина вышла из кустов, смахивая с рук белые хлопья стиральной пены. Женщина остановилась, широко расставив ноги, разглядывая меня издали да потряхивая рыжими, густо лежащими на плечах волосами.
Лепка лаяла под окнами, на женщину внимания не обращая. На деревянном, в три ступеньки, крыльце дома появился Олег, в холщовой косоворотке, широко расстёгнутой, в чёрных узких брюках, давно не глаженных, и босиком. Лепка завертелась перед ним, приседая и подпрыгивая. Она показывала на меня головой, но лаять не переставала. Олег издали, с крыльца, поднял руку, раскрыв её ладонью в мою сторону, и коротко взмахнул этой ладонью в воздухе над головой.
Я раскрыл калитку и шагнул во двор. Над крыльцом возле дома прозвенел какой-то колокольчик. А Олег спустился с крыльца и, раскинув руки, зашагал ко мне широкими шагами.