Дело генерала Раевского

Куранов Юрий Николаевич

Это от подножия Бешту. Как теперь говорят — Бештау. Здесь в эту летнюю пору поэт писал эпилог свой к поэме о Руслане и Людмиле.

Забытый светом и молвою, Далече от брегов Невы, Теперь я вижу пред собою Кавказа гордые главы.

На корабле, ввиду берегов Тавриды, ночью писал поэт свою великую элегию к морю. Это было той ночью, когда седой генерал под шум и говор волн думал о том, какое необычное состояние охватывает человека в присутствии поэта. Он до сих пор не мог забыть, как в сражении под Лейпцигом Батюшков под огнём французских пушек и под громовой атакой кавалерии Мюрата своим присутствием отстранил всё вокруг происходящее куда-то в сторону, вернее, опустил ниже. Присутствие поэта там, в пекле, как бы подняло тогда генерала над всем происходящим. Раевский тогда не заметил даже, что ранен. И ранен почти что в сердце. Ещё бы чуть-чуть... И всё. И не было бы ни Парижа, ни Болтышки, ни Горячих этих Вод. А теперь... А теперь этот юноша поэт, с лицом то старика, то младенца. И вечно мятущийся. В его присутствии, как некогда в присутствии Батюшкова, все предметы вокруг приобретают объёмность и возвышенность. С той ночи, когда Пушкин метался по кораблю и вдруг замирал и становился как бы изваянием, Раевский почувствовал, что море стало для него понятней, и что-то родственное в нём открывалось. Уже гораздо позднее прочёл он:

Шуми, шуми, послушное ветрило. Волнуйся подо мной, угрюмый океан.

После Гурзуфа, гостя в Каменке, имении братьев Давыдовых, сводных братьев Раевского по матери, Пушкин вспоминал об этом времени: «Я любил, проснувшись ночыо, слушать шум моря и заслушивался целые часы. В двух шагах от дома рос молодой кипарис; каждое утро я посещал его и к нему привязался чувством, похожим на дружество». Там девочки, юные дочери генерала, их подруги играли, отыскивая в небе звёзды с названиями, созвучными их именам. Одна из ярких звёзд носила именование звезды Марии.

Редеет облаков летучая гряда; Звезда печальная, вечерняя звезда, Твой луч осеребрил увядшие равнины, И дремлющий залив, и чёрных скал вершины; Люблю твой слабый свет в небесной вышине: Он думы разбудил, уснувшие во мне, Я помню твой восход, знакомое светило, Над мирною страной, где всё для сердца мило, Где стройны тополи в долинах вознеслись, Где дремлет нежный мирт и тёмный кипарис, И сладостно шумят полуденные волны. Там некогда в горах, сердечной думы полный, Над морем я влачил задумчивую лень, Когда на хижины сходила ночи тень — И дева юная во мгле тебя искала И именем своим подругам называла.

Поэт окутал таинством и странною стыдливостью имя адресата сих стихов. Он робел назвать её, особенно перед публикой. А в октябре 1824 года он получил письмо от генерал-майора Сергея Григорьевича Волконского. Тот писал: «Имея опыты вашей ко мне дружбы и уверен будучи, что всякое доброе о мне известие будет вам приятным, уведомляю вас о помолвке моей с Мариею Николаевной Раевской — не буду вам говорить о моем счастии, будущая моя жена была вам известна».

Почти одновременно Сергей Волконский поручает Михаилу Орлову, мужу старшей сестры Марии, Екатерины, при взятии Парижа служившему начальником штаба при Николае Раевском, начать дело о подготовке сватовства. Он пишет в своих «Записках» после ссылки следующее: «...препоручив Орлову ходатайствовать в пользу мою у ней, у её родителей и братьев, я положительно высказал Орлову, что если известные мои сношения и участие в тайном обществе будут помехой в получении руки той, у которой я просил согласия на это, то, хотя скрепя сердце, я лучше откажусь от этого счастья, нежели решусь изменить своим политическим убеждениям и своему долгу».

О этих словах Волконского по отношению к избраннице своей Мария Раевская ничего не знала. Не знал об этом и Раевский Николай Николаевич-старший. Поручив дело о сватовстве одному из главных руководителей тайного общества, сам Волконский поехал на Кавказ, узнав, что в главной квартире, в Тифлисе, есть тайное тоже общество, готовящее в России переворот. Ничего об этом юная красавица, предмет восхищения великого поэта, не знала. Ей не было тогда двадцати лет. Жениху её исполнилось тридцать семь».

3

«Сергей Волконский, — несколько отчуждённо и почти шёпотом продолжил Олег, — был одним из самых богатых людей России, представлял один из самых богатых аристократических родов, явил одну из самых блестящих военных карьер. Отец его, генерал от инфантерии, князь Григорий Семёнович Волконский с блеском служил под знамёнами Румянцева, Суворова, Репнина, пятнадцать лет был военным губернатором Оренбургского края и умер членом Государственного совета незадолго до военного мятежа, в результате которого был арестован его сын. Жена его Александра Николаевна, урождённая княжна Репнина, была обер-гофмейстериной Высочайшего двора. Отец матери Сергея, дед его, был известный полководец генерал-фельдмаршал князь Николай Васильевич Репнин, громкий дипломат, посол в Варшаве, Константинополе, на Тешенском конгрессе и в Берлине, победитель турок при Мачине, один из самых ценимых Екатериной Второй деятелей империи, совершитель победоносного Кучук-Кайнарджийского мира. Сергей Волконский определён был в службу сержантом и адъютантом к Суворову. Но служба как таковая началась для него на восемнадцатом году жизни в качестве адъютанта при графе Каменском, потом при Остермане-Толстом и в свите Беннигсена. В кампании 1806—1808 годов он воевал во всех серьёзных сражениях, особенно отличился и ранен при Прейсиш-Эйлау, за храбрость получил золотую шпагу. На южном театре молодой князь участвует при взятии Силистрии, Рушуке, сражается под Шумлой, Батиным. В 1811 году он флигель-адъютант при главнокомандующем Дунайской армией Кутузове. Произведённый в полковники, он в рядах Второй Западной армии Багратиона командует партизанским отрядом, дерётся при Березине, под Калишем, добывает Георгиевский крест IV степени. В 1813 году Сергей Волконский уже генерал-майор свиты Его Величества. Под Лейпцигом получает орден Святой Анны I степени, а в 1814 году в рядах русских, вторично вступивших в Париж. Он показал себя в пятидесяти восьми сражениях, генерал в двадцать четыре года, а с 1819 года командовал бригадой пехотной дивизии. Поселившись на юге, он вошёл одновременно в близкие отношения с генералом Николаем Раевским, человеком политически уравновешенным, и с членами тайного южного общества, которым использовался для связей с другими тайными обществами в Петербурге, в Тифлисе и в Польше. Все эти общества готовили государственный переворот. Вместе с тем Сергей был одним из руководителей третьей управы общества в Каменке, имении матери Николая Раевского, сводным братом которого был Василий Львович Давыдов, один из активнейших руководителей назревавшего мятежа. Об этом ничего не знала юная Мария Раевская, в период сватовства к которой Сергей Волконский ездил в Тифлис, где Якушкин обманул его, сообщив, будто командующий, генерал Ермолов, готов там возглавить военный мятеж. Заговорщики пробовали прощупать возможность привлечения к себе и героя войны с Наполеоном. Но генерал Раевский, в общих чертах одобрив необходимость перемен в России, от дальнейших общений уклонился. Сергей Волконский вёл переговоры и с польскими заговорщиками, которые вынашивали планы провозглашения независимой Польши в границах времени Витовта, что предполагало отторжение от России всей Малороссии, Белоруссии, вплоть до Можайска со Смоленском, Прибалтики, земель Северного Кавказа и Крыма.

Мария Николаевна носила тем временем под сердцем своего первенца, которому суждено было получить при рождении традиционное для Раевских имя Николая, быть оставленным родителями, умереть на попечении умирающего деда, быть похороненным в Александро-Невской Лавре полутора лет отроду и получить на своё надгробие эпитафию, написанную великим поэтом, которую мать его получит в Чите, находясь в добровольном изгнании, лишив детей своих будущих всех прав и дворянских достоинств.

В сиянье, в радостном покое, У трона Вечного Отца, С улыбкой он глядит в изгнание земное, Благословляет мать и молит за отца...

Четверостишие это Пушкин послал Марии Николаевне в Читу. Где умерла тогда же дочь Марии Николаевны и Сергея Григорьевича, не прожив на этом свете и одного дня. На стихи поэта Мария писала отцу, получив эпитафию значительно позднее: «Я читала и перечитывала, дорогой папа, эпитафию моему дорогому ангелочку. Она прекрасна, сжата, полна мыслей, за которыми слышится столь многое. Как же я должна быть благодарна автору, дорогой папа, возьмите на себя труд выразить ему мою признательность».

Между тем для самого поэта уже приближалось время трагической женитьбы на провинциальной и пустой красавице из калужского захолустья».

4

«Под сердцем матери, в этом богоблагословенном тайнике, зачинается и лелеется любвеобильным существом её плод, ткётся изначально ещё небывалая и такая неповторимая ни до, ни после человеческая жизнь. И только мать чувствует и взращивает её собою в этом быстротекущем мире. А миру, этой алчной бездне, наполненной условностями, мрачностями, страстями и самыми примитивными жадностями, нет никакого дела до того, где, когда и кем лелеется под сердцем жизнь, миру нужны просто человеческие жизни как пища и как жертва. Миру нужны кумиры, а кумирам — жертвоприношения.

В империи уже назревали чудовищные по масштабам и страшные по глубине потрясения. Вдовствующая императрица, злобно дряхлеющая в жажде мести, смыкала пальцы на горле императора. А тот, палимый чувством вины за убийство отца, видел, что задыхающейся империи помочь невозможно, пока пронизывает столицу град его тиранического предка, страшный спрут, ею порождённый, с петлёй в руке и пером за ухом чиновник в эполетах. Пытался Александр увернуться от Петербурга, заслонившись военными поселениями, но беспредельно преданный, неутомимо деловитый и примитивный до животности Аракчеев превратил их в огромные полутюремные колонии, где даже на мальчиков, чуть вставших на ноги, уже напяливают мундир, И эти страшные, тюремного покроя посёлки, сами начали превращаться в какие-то зверинцы, где лицо человеческое нисходит на нет. Между помещиком и крепостным, в добром случае, составляются порою человеческие, почти семейные отношения, да ещё при священнике. А здесь над оболваненными людьми висит какое-то безликое чудовище, которому и названия-то нет. Название появится лишь через сто лет. По юности Александру мечталось освободить крестьян. Он видел свободный люд в Европе, где преуспевающий земледелец вырастает в уважении к своей трудолюбивости, не становится предметом всеобщей зависти и ненависти. Но император понимал, что тьмочисленная армия дворян, перерастающая в орду всеядных чиновников, задушит его, как и отца, попробуй он сделать только шаг в сторону благоразумия. Он метался по стране, по монастырям, по старцам, ища убежища от этих ловкачей, рвачей и дуэлянтов. Ему захотелось было унести столицу из Петербурга в Варшаву. Здесь, на Неве, он ощущал до озноба смертоносный холод Петербурга. Но, глянув на поляков, он и к ним проникся пренебрежением: народ, всю жизнь завидующий всем, неспособный к законопослушности, склонный по малейшему поводу к спеси, он так и не вышел из состояния холопства, близорукого и неутомимого притязания на особость в то же время. Все эти впечатления и размышления, доводящие до отчаяния, привели царя к мысли бросить свою империю, отвергнуть её от себя.