Дело генерала Раевского
Шрифт:
— И вы не можете этого простить новой государственной формации? — заметил человек с внешностью стареющего чемпиона по боксу.
— Я не могу простить, — ответил Олег спокойно, — того, что гробница Багратиона на Бородинском поле разрушена, что храм Христа Спасителя, построенный в благодарность Богу за то, что он сделал с завоевателями и что не могла сделать армия под тиранией Петербурга, снесён; того, что в блиндажах и траншеях времён фашистских завоевателей — человеческие экскременты, там пахнет мочой, что четыре миллиона русских солдат к 1 января 1942 года отданы были Гитлеру в плен, а за всё время войны — восемь миллионов; за то, что в обречённом Берлине войска маршала Жукова сражались с войсками маршала Конева за возможность первыми захватить рейхстаг и Сталин должен был провести между ними разграничительную черту; за то, что сейчас бездарно гибнут в Афганистане наши плохо обученные солдаты и офицеры под руководством бездарных и раболепных перед глупой властью генералов... А мы под страхом преследования даже не хотим назвать это войной, войной против слабо вооружённой отсталой страны, некогда нам дружественной, а теперь навсегда враждебной.
5
Когда мы, условившись на очередной встрече поговорить о генерале Ермолове, спускались по лестнице, субъект Иеремей Викентьевич громко кому-то из собеседников своих заметил:
— И всё же следовало бы помнить, что дурак всегда умнее умного.
ОЛОВЯННЫЙ ФОНАРЬ
1
Усталость мы чувствовали оба и потому взяли такси. Дорога была скользкая: после небольшой оттепели подкрались резкие морозы, дорога покрылась тонким слоем льда настолько, что на ней отражались фонари. Шофёр был явно интеллигентный мужчина лет сорока и вёл машину осторожно.
— Никогда не думал, что Раевский был связан с теософами, — сказал я, — такой серьёзный, мудрый и отменно мужественный человек — и вот тебе.
— Это и не так, — сказал Олег, — вообще, теософии тогда не было. Были разные учения от гностиков до Парацельса и Бёме... Вообще, спиритизм — это своего рода примитивизированное учение мистицизма, которое хочет понять таинственные явления вселенной без Церкви, без духовного опыта веков, а сразу, непосредственно каждым по его желанию. Во времена Николая Николаевича, после похода в Европу, Петербург наполнился разного рода салонами духопоклонников, то есть стремящихся к общению с душами умерших, знаменитых некогда лиц. Их души, по этой версии, освободившиеся от телесной оболочки, увидевшие вроде бы мир с недоступной нам стороны, якобы могли нам помочь своими советами как более осведомлённые. Некоторые вызывали к общению даже якобы дух ещё не умершего Наполеона.
— Я слышал, что некоторым декабристам предсказательницы прорицали повышение, — сказал я.
— Да, молодые русские офицеры любили ходить по предсказательницам в Париже, как позднее Бухарин в Берлине. Они ходили по прорицательницам, как ходили в оперу, или в цирк, или в каморки, где их услаждали любительницы продавать свои подержанные прелести. Этому способствовала та блокада, в которую погрузило талантливую и очень патриотичную молодёжь столичное чиновничество, лишив их возможности серьёзно служить отечеству. Чиновничество до наших дней под служением отечеству подразумевает служение номенклатуре. Тогда русские шли по Европе как восстановители культуры. На мосту в Дрездене был памятник Георгу Второму герцогу Саксонскому, огромный бронзовый, но вызолоченный Крест с Распятием... Его с землёй сровняли французы. Русские восстановили его, оставив надпись на мраморном подножии памятника: «Разрушен галлами, восстановлен Александром I». Известный поэт Фёдор Глинка приводит сцены приветствия русских повсюду в том походе. «Наши русские беспрепятственно женятся в Саксонии. Здесь смотрят прямо на человека, а не на то, что на нём, ищут души, а не душ. Богатые саксонки выходят за бедных офицеров. Они не жаждут ни генеральства, ни денег, а желают, чтоб человек был умён, добр и русский! Каждая из сих милых женщин, подобно нежной Немии сказав мужу своему: «Твой Бог будет моим Богом, а твоё отечество моим отечеством!», уезжает в Россию, не пугаясь морозов её». Но здесь, в России, особенно в этом страшном Петербурге, городе-двойнике, городе-вампире, самые отважные воины, не убоявшиеся ни штыка, ни картечи, чувствовали себя букашками. Например, к Николаю Николаевичу император сначала относился отцовски, несмотря на то что тот в Париже ещё отказался от графского достоинства...
Машина шла необычайно осторожно, а водитель, человек с седыми короткими бакенбардами, явно вслушивался в наш разговор.
— Но он действительно бывал в этих салонах? — спросил я.
— Он бывал не именно в салонах, он бывал в гостях, как бы сейчас сказали, у людей, у своих знакомых. Правда, был один случай из не совсем обычных.
2
«Раевский приехал, когда все уже сидели вокруг стола в малой гостиной. Тяжёлые чёрные шторы спускались до самого пола на стрельчатых окнах. Пепельного цвета потолок при свете высокой толстой свечи, дававшей длинное пламя, казался тоже чёрным и бесконечно высоким. Пламя свечи светило тускло и тоже было каким-то пепельным. Горел камин в глубине чёрной каменной кладки. Камин горел бесшумно. При свете одинокой большой свечи из камина распространялся по лицам некий фиолетовый трепет. Пепельной казалась и высокая, на камине стоящая, мраморная танцовщица. Она была изваяна из итальянского мрамора знаменитым немцем. Одежды длинными складками падали вдоль грациозно вытянутого тела танцовщицы, от вскинутых и обнажённых рук до самых кончиков еле выступающих из-под складок сандалий. Вдоль складок одежды танцовщицы, на уровне пояса, изваяна была падающая роза и замершая в своём падении по воле скульптора. А на пьедестале крался по белому мрамору мраморный же скорпион. Танцовщица высилась в человеческий рост. Танцовщица считалась предметом давней гордости графини, которая в эту гостиную допускала лишь избранных и только для них возжигала благовонную свечу. Теперь свеча была зажжена для приглашённой приезжей мадам, которая славилась умением читать и слушать стихи, а также своими прорицаниями. К её прорицаниям относились с особым вниманием, так как она в своё время ещё у себя на родине предсказала гибель императора Павла, а недавно в Париже одному совершенно молодому русскому офицеру высокого аристократического происхождения она пророчила быть повешенному в своей столице на рассвете летнего дня. Рассказывали, будто мадам порою вызывает дух знаменитого шведского мистика Сведенборга, который во сне и наяву разговаривал с духами, видел небеса и ад, учил о соответствии точном земных явлений и небесных. Сведенборг умер у себя в Стокгольме всего полстолетия назад и является вроде бы теперь особо избранным лицам, чтобы сообщать судьбы мира либо отдельных лиц, чтобы наставлять их.
Мадам сидела в длинном чёрном платье во глубине чёрного кресла, на груди её блистала по бархату бриллиантовая брошь. Волосы мадам, седые, тяжко падали на плечи, тускло светились. Рядом с ней сидел кудрявый юноша в чёрном фраке. На него порою поглядывала хозяйка и как бы чего-то ждала от него. А юноша сидел с листом бумаги в руке.
— Наш юный друг, — сказала торжественно графиня, — прочтёт сейчас оду отмеченного таинством союза муз поэта, восходящего из рода Пушкиных.
Юноша, сидевший опустив густые рыжие ресницы длинных век, приподнял веки. Он возвышенным баритоном начал читать с листа стихи, предварив их провозглашением заглавия:
НАПОЛЕОН НА ЭЛЬБЕ
«Как странно, — подумал, глядя на чтеца, Раевский, — с какою лёгкостью поэты пишут о чём угодно, выдумывая, что в голову взбредёт. Нигде и никогда ни разу не понюхав пороху, они возвеличивают или низвергают всякого по прихоти».
В уме губителя теснились мрачны думы, Он новую в мечтах Европе цепь ковал И, к дальним берегам возведши взор угрюмый, Свирепо прошептал...Раевский внутренне усмехнулся, но что-то необычное, по-юношески наивное послышалось ему в стихах. А юноша читал возвышенно и однотонно:
...О, скоро ли, напенясь под рулями, Меня помчит покорная волна И спящих вод прервётся тишина?.. Волнуйся, ночь, над эльбскими скалами! Мрачнее тмись за тучами, луна!..Раевский не однажды видел боевые дружины и в их бесстрашном виде и в виде жалком, ничтожном. Этот Пушкин — приятель младшего сына его. В конце 1814 года Николай получил назначение в лейб-гвардии гусарский полк, квартирующийся в Царском Селе, там они и познакомились.
И вспыхнет брань! за галльскими орлами С мечом в руках победа полетит, Кровавый ток в долинах закипит...«Ах, видел бы он, сей нетерпеливый поэт, этот кровавый ток, видел бы, чего так жаждет! Этот страшный Смоленск, ужасный пожар Москвы, трупы, трупы по всем дорогам до самого Немана. Но дело даже не в этом...» А юноша всё читает, всё возвышеннее баритон его такой наивный, как и стихи, такой же театральный. Но!.. Нет, у Батюшкова было выше написано. Раевский помнил присутствие с ним рядом того немолодого адъютанта, при Лейпциге, Батюшкова, «Сам его дух. Его присутствие даже, — подумал Раевский, — как-то меняло всё вокруг. Сам ты становился другим. И всё вокруг становилось осязательней, чем всегда. Что это за такое существо? Поэт! При нём тебе самому вдруг подступает желание стать другим».
Не блещет шлем на поле браней; В прибрежном злаке меч забыт И тускнет на тумане. И тихо всё кругом. В безмолвии ночей Напрасно чудится мне смерти завыванье...Юноша ещё долго читал и окончил торжественно. И все зааплодировали. Аплодировал Сергей, брат Софьи Григорьевны, хозяйки дома. Его старый друг, соратник... Бородино... Лейпциг... Париж... Сам прошёл более пятидесяти сражений. Сам всё видел. И аплодирует, как юноша. А этот грузный, с пообвисшими щеками, такой сановный, какой-то вроде граф. Он громко восторженно воскликнул: