Дело генерала Раевского
Шрифт:
4
— Что вам даёт основание проводить параллель между Шварценбергом и Кутузовым? — спросил молодой человек в толстом свитере, как только все выпили и закусили.
— Есть нечто между ними общее в изощрённости методов их придворной деятельности, — ответил Олег, — с одной стороны, и в нерешительности при руководстве крупными войсковыми массами, с другой. С третьей же стороны, их объединяет довольно высокий интеллектуальный уровень, способность за счёт этого выживать в любых условиях при потере личности, ведущей к саморазрушению в творческом отношении.
— Слабость ли характера вы считаете причиной их преждевременного увядания как личностей? — спросил Иеремей Викентьевич.
— Как личности я бы не сказал, что разрушились они, — ответил Олег, — наоборот, это ярко выраженные универсальные субъекты, все силы поставившие на выживание в условиях абсолютной монархии.
— А вы считаете, что при монархии трудно выжить? — с улыбкой спросил мужчина, любовно так оглаживавший в прихожей свою шапку.
— Талантливому человеку в условиях монархии, особенно абсолютной, выжить невозможно.
— Почему? — спросили сразу два голоса.
— Абсолютная монархия парализует все области государственной и общественной деятельности, потому что силы её направлены на подавление человеческой личности, чтобы обеспечить и продлить себе господство, власть. В нормальном обществе авторитета у монарха, только потому, что он рождён от монарха же, не может быть. Одарённые и деятельные люди не могут быть преданы дураку либо самодуру. Тем более что при обладании такой сверхъестественной властью человек не может не повредить свои интеллектуальные, тем более нравственные, дарования. Власть монарха, либо чем-то подобная ей, заставляет человека погружаться в безумие. Пример вам Иван Грозный, Павел Первый или Наполеон.
— Какой же признак безумия вы находите в Наполеоне? — спросил Евгений Петрович, не взглянув на Олега.
— Поход в Россию и невозможность оценить себя как личность в изгнании на острове Святой Елены, когда Бог дал ему время на осмысление всего, что он натворил. И вообще, любой монарх любой империи не в состоянии понять своё место истинное в ходе исторических событий: фактически он обречён на безумие.
— Но ведь он помазанник Божий? — возразил кандидат исторических наук.
— Всякий монарх помазанник до тех пор, пока он ведёт богоугодный образ жизни, действует в соответствии с Волей Божией, — твёрдо сказал Олег. — Каким, например, помазанником был Иван Грозный, перебравший девять жён, отца восьмой жены зашил в медвежью шубу и отдал на растерзание псам; Пётр Первый ложью заманил своего сына — единственного, кстати, законного наследника на трон — и убил его. Династия Романовых со смертью этого царевича и пресеклась, а уж после смерти Петра Второго вообще никаких Романовых на троне вовсе не было. По навету на первую жену Петра Первого, заточенную бессовестно в монастырь, посадили на кол якобы её любовника майора Глебова. Царь посадил его на кол, а монахинь монастыря зверски избили батогами за недонесение. Если царь помазанник Божий, то царство несёт беды за его прегрешения и в поколениях. За грех Давида, царя благочестивого и покаявшегося за падение с Вирсавией, всё царство было уже при Соломоне разделено, и так далее. Что же говорить нам? Которые называли Романовыми людей, к ним никакого отношения не имевших... При таких царях вся придворная публика — тоже самозванцы. Таким образом от самого трона по всей империи расползается зараза и отравляет всё тело государства. Все участвуют в одном колоссальном общем грехе, и каждый порядочный человек становится такому обществу личностью невыносимой. А если учесть, что царь у нас, например, либо император изначально попадал в среду невежественную и дикую, он сам глупел и вынужден был заискивать и подпевать этой, по словам поэта, «жадной толпе, стоящей у трона». Вот почему такой умный и тонкий человек, как Александр Первый, измучившись в попытках как-то поправить петербургскую чиновничью мафию, решил от них бежать. А куда бежать? Древнюю столицу Кутузов отдал на разгром корсиканцу, и вообще сожгли её. Хотел оборониться от обнаглевшего дворянства военными поселениями. Но нет ни одного вокруг человека, которому можно доверять. Один Аракчеев остолоп, человек невероятной жестокости. Царь знал Аракчеева ещё с Гатчины, где должен был изворачиваться с детства между бабкой и отцом, безумствующим от комплекса неполноценности. Царь прекрасно в то же время знал, что Аракчеев жесток и необразован. Да к тому же он не преминул взять самодержца в железные лапы, доклады всех министров проходили через него. Аракчеев тоже от всесилия одурел, хотя умом никогда не отличался: в военных поселениях даже полевые работы начинались и оканчивались по военному сигналу, дети были обмундированы в военную форму. Практически там все становились крепостными солдатами графа-самодержца. Империя превращалась в сумасшедший дом. Царь задумал было бежать от дворянского невежества и спеси в Польшу. Но Польша сама была спесива и враждебна, разделов не простила, бунтовала. Не забыла она, и как Суворов по взятии предместья Варшавы, Праги, отдал население на грабёж и насилие солдат. И тогда, страдавший от комплекса отцеубийства, в состоянии глубокого внутреннего кризиса, царь бежал из своей империи, отдав её совершенно не готовому к короне брату, способствовав перевороту, который совершила Мария Фёдоровна, вдова задушенного Павла. А петербургскому всесущему чиновнику, большому и маленькому, оторванному от народа и далёкому от Европы, которую он мог только пародировать, этому поручику Киже, было всё равно и на всё наплевать. А между прочим, немецкий историк и философ Макс Вебер, умерший всего полсотни лет назад, анализируя возможности и типы конфликтных ситуаций в обществе, писал, что основная борьба в обществе идёт не между классами и партиями, а между обществом и чиновничеством. Наполеонам, Александрам, Лениным, Сталиным и Хрущевым казалось, что они всесильны... Ничего подобного. Ленин взвыл от них, закричал «караул» — а они его в Горки да в мавзолей. Сталин с первых своих шагов, прикинувшись бодрячком и народником, с первых шагов принялся чиновников пропалывать, он их перманентно расстреливал и сажал. А они его — к Ленину в мавзолей. С Хрущевым они вообще долго не чикались. Брежнев вон бегает от них на задних лапках. А за Александром Вторым, действительно царём-освободителем, они охотились, как за зайцем, натравливая на него то одного, то другого террориста...
Я посмотрел вокруг, все сидели с каменными серыми лицами, которые бывают только у людей, в чём-то сплоховавших, а у них требуют документы.
— Давайте выпьем, — глухо предложил Кирилл Маремьянович.
Все молча выпили.
— Макс Вебер писал, — продолжал Олег, ни на кого не глядя и не прерываясь, — что никакое социалистическое общество для народа не возможно, всякое общество бюрократия строит для себя, а чтобы отделаться от населения, охмурить его, называют это строительством то монархии, то демократии, то социализма, то фашизма, то коммунизма... Смотря по уровню интеллекта чиновников и самого общества. Он говорил, что бюрократия всесильна и от неё нигде спасенья нет. Себе на службу она ставит всё: и армию, и полицию, и службы безопасности, и поэтов, и художников, и мыслителей... Особенно страшны чиновники от искусства и от литературы, даже науки. Они фактически — паразиты, они фальсифицируют и науку, и литературу, и искусство — всю жизнь вообще. Ведь у них одно требование: учёный и поэт, я уже не говорю о генерале, не должны быть умней чиновника. Без талантливых поэтов можно прожить, а вот бездарный генерал не выиграет войны ни с Наполеоном, ни с Пилсудским, ни с Гитлером... Более того, генерал-дурак гораздо опаснее для своего народа, чем для противника. Москву он обязательно сожжёт. И выдаст это за подвиг.
— Пример? — быстро спросил субъект.
— Кутузов, — улыбнулся Олег снисходительно. — Кутузов. Без опустившегося Кутузова, бездарного Барклая, без дурака Ростопчина Наполеон никогда бы не добрался до Москвы.
— Вот это Вебер! — восхищённо протянул Кирилл Маремьянович. — А его самого не уконтрапупили в какую-нибудь «золотую клетку», Вебера?
— Вы знаете, — вздохнул Олег, — он жил на Западе. А там всегда был некий пиетет перед умным человеком, вообще перед человеком успешно деятельным, умеющим мыслить. Особенно после того, как они вырвались из-под инквизиции. Они умеют делать выводы, понимают, что с их крошечными территориями, миниатюрным народонаселением, если полагаться на дураков, нации конец. Его не тронули, не отправили в «золотую клетку» на зоне, понимая, что в неволе ум хиреет, ни в психушку, ни в мавзолей... И вообще, — Олег засмеялся, глянув на всех по-дружески, — Вебер утверждал, что будущее человечества не диктатура рабочего класса, а диктатура чиновников, по-нашенски — всесилие номенклатуры, за место в котором и будет идти нечто вроде внутривидовой борьбы. В условиях варварского общества побеждать в такой борьбе будут дураки, так называемая воинствующая посредственность. Мусоргским и Пушкиным, Раевским и Ушаковым там нет места, там есть место для Михалковых, Курчатовых, Ворошиловых...
— Кстати, почему мы так все крутимся вокруг Раевского да Раевского? — задумчиво спросил субъект.
— Потому что генерал Раевский являл собою образец российского дворянина, российского государственного военного и, если хотите, культурного деятеля.
— Но ведь он не был государственным деятелем в полном значении этого понятия, — возразил субъект.
— Формально, — сказал Олег, — он был членом Государственного совета...
— Но ведь этот Совет был декоративным, — вставил субъект.
— По тем временам не совсем, — возразил Олег, — это было высшее законосовещательное учреждение Российской империи, созданное Александром Первым, когда он ещё намеревался реформировать империю и спасти её от гниения. Кстати, именно дворянство и было против, дворянство придворное, петербургское высшее чиновничество, которое держало трон за горло. Тогда именно дворянство объявило себя честью и совестью России, как теперь партия.
Я взглянул на сидящих. Никто никак не отреагировал на эти слова Олега.
— Особенно возмущался, как известно, Карамзин. Предполагалось рассмотрение на Совете всех законопроектов перед тем, как их утвердит царь. Это было прямым посягательством на самодержавность петербургской мафии. Первоначально в Совете было тридцать пять человек, и председатель Государственного совета одновременно становился председателем кабинета министров. Кстати, в этот совет Николай Николаевич Раевский был назначен уже Николаем Первым. Гораздо позднее того, как его изгнали из армии.
— Как изгнали? — удивился кандидат исторических наук. — Я это слышу впервые.