Дело Николя Ле Флока
Шрифт:
— Полагаете, это ящик для драгоценностей? Тогда где же драгоценности?
— Мне кажется, во время нашего обыска в комнате Жюли они кучей лежали на комоде. Я даже обратил на это ваше внимание.
— Действительно, припоминаю. И что вы по этому поводу думаете?
— Что в шкатулку положили что-то другое. Некую вещь, компрометирующую меня, потому что, по утверждению анонима, это я бросил шкатулку в реку. Однако шкатулка открылась, вещь выпала и теперь покоится на дне, зарывшись в ил; возможно, ее отнесло течением.
Бурдо повернулся к Николя.
— Вам, случайно, ничего не приходит в голову,
— Зачем играть в загадки? Это меня не касается. Пусть объясняет тот, кто клевещет на меня. Тайный враг продолжает меня преследовать, но наветы и бездоказательные обвинения не должны вводить нас в заблуждение. Согласно уголовному законодательству мы обязаны идти от фактов к намерениям, а не наоборот. Мой враг начал повторяться; так и хочется сказать ему: «Сударь, вы злоупотребляете».
Мудреный ответ Николя напоминал попытку скрыть свои истинные мысли, но Бурдо сделал вид, что удовлетворен им. На самом деле комиссара неотступно преследовала некая идея, терзавшая его ум, но не позволявшая сформулировать ее. Словно обезумевшая птица, она металась у него в голове, и ему оставалось только надеяться, что в нужный момент он сумеет ее поймать.
В Шатле его ждал сюрприз: в коридоре старинной крепости вышагивал Семакгюс, на ходу беседуя с папашей Мари, с трудом следившим за его перемещениями.
— Я рад, что не пропустил вас. У меня для вас потрясающие новости.
Он взглянул на часы.
— Час, когда следует подкрепить силы, близок, а я склонен ублажить свой желудок. Мой дорогой Бурдо, не посетить ли нам неприметный трактирчик, где заправляет ваш земляк?
Сыщики ускорили шаг, ибо, с одной стороны, они сгорали от любопытства узнать новости корабельного хирурга, а с другой, предвкушали несколько часов отдыха за столом, где их ожидают блюда, изготовленные искусным поваром. Излюбленное заведение находилось на улице Пье-де-Беф. Хозяин нашел им уединенный столик в углу, не предполагавший вокруг соседей, и они шумно разместились за ним.
— Этот уголок, — произнес Николя, — напоминает мне о предосудительно неумеренном употреблении крепких напитков, в кое я был вовлечен присутствующим здесь инспектором полиции и Сортирносом.
— Вам не на что жаловаться: вас привели сюда едва живого [41] , а отвар из растительных субстанций, коим вас угостили, поставил вас на ноги и сделал болтливым как сорока.
— Избавьте меня от ваших полицейских мемуаров, — оборвал приятелей Семакгюс, — лучше скажите, что мы едим на обед?
41
См. «Загадка улицы Блан-Манто».
— Телячье филе, как его готовила моя матушка в Монсоро, — заявил трактирщик. — Кладем в кастрюльку свежее подкожное сало, мелко нарезанное, с тремя добрыми горстями лука и моркови, нарезанными кружочками. Потом, словно младенца в ясли, опускаем на эту перинку огузочек, плотно закрываем крышкой и ставим на сильный огонь; через полчаса мясо пустит сок. Тут мы поливаем его белым винцом из маленькой бутылочки и добавляем несколько ложек бульона, потом убавляем огонь и даем ему потомиться, а сами пока занимаемся делом. Надо сказать, за то время, что огузочек томится, можно успеть принять стаканчик, и не один, ведь только через пару, а то и через три часа огузочек призовет нас к себе своим восхитительным ароматом. Разрежем его и подадим с луковым пюре. И, как всегда, пару кувшинчиков шинонского. Ну, а чтобы все легко прошло, на десерт я принесу вам мармелад из сушеных слив, за который вы мне точно станете петь Аллилуйю.
— Иди же и неси все, что ты нам тут расписал, — произнес сияющий Семакгюс. — Иначе тебе не избежать обвинения в занудстве.
Подождав, пока трактирщик удалится, хирург, повысив голос, пропел тоном рыночного торговца:
— Всего шесть су, всего шесть су, вот портулак, а вот латук!
— Что привело вас в столь веселое расположение духа? — поинтересовался Николя, разливая вино, только что поставленное на стол.
Сделав первый глоток, все умолкли, отдавая должное напитку. Он оказался отменным, и стаканы немедленно наполнили заново.
— Итак, — начал Семакгюс, — я продолжил изучать растения в Королевском ботаническом саду, равно как и тамошние коллекции…
— Что это за коллекции? — спросил Бурдо.
— Огромные деревянные шкафы с множеством ящиков, где хранятся картонные папки с засушенными образцами растений и их семян, снабженные научными описаниями со всевозможными ссылками. Итак, я открывал ящик, изучал экспонаты, размышлял и ставил папку на место. Обследовав несколько ящиков, я неожиданно наткнулся на пустую папку. Она торчала невпопад, ее засунули явно впопыхах. Я полюбопытствовал, тем более что наклейка на папке извещала о том, что в ней содержатся образцы… Впрочем, предоставляю вам возможность самим назвать это растение.
— Гаитянский перчик, — выдохнул Николя.
— О! Как вы догадались?
— Мне кажется, иной образчик вряд ли привлек бы пристально ваше внимание, — скромно ответил Николя.
— Но это еще не все, — нетерпеливо продолжил Семакгюс. — Хранитель коллекций, господин Бишоп, исполняющий обязанности помощника господина Жюсье, заведующего Ботаническим садом, пылко влюблен во вверенные ему сокровища. Он завел специальный реестр, где на пронумерованных и завизированных, словно нотариальные копии, страницах указывает имена посетителей, пожелавших ознакомиться с коллекциями. Он приобрел эту привычку после того, как в кабинете случилось несколько мелких краж. Теперь он записывает не только имена, но и адреса посетителей, а также указывает причину, побудившую их обратиться за консультацией, и просмотренные ими гербарии и папки. Кстати, а знаете ли вы, что сад открыт для публики только по вторникам и четвергам?
— Черт побери, вот это номер! — воскликнул Бурдо, от возбуждения опорожняя третий стакан.
— Итак, — продолжал корабельный хирург, — последний любитель посетил кабинет… 4 января 1774 года, то есть ровно за два дня до интересующего нас вечера 6 января, когда отравили госпожу де Ластерье!
— Не частите, моя бедная голова не успевает за вашей мыслью, — простонал Бурдо. — Хотя, может, это вино из Шинона ударило мне в голову. Но какого черта, мы уже знаем, что ее отравили отнюдь не гаитянским перцем, ибо тот нисколько не ядовит…