Дело Николя Ле Флока
Шрифт:
Николя не верил своим ушам. Он долго стоял молча, пока наконец не рискнул заметить:
— Однако, сударь, без показаний Бальбастра и понимания его действий наше расследование не сможет выйти из тупика, и я полагаю, что господин де Сен-Флорантен…
— И не думайте, не смейте думать! Вы что, надвинули на уши ночной колпак и решили его не снимать, чтобы ничего не слышать? Вспомните, Сен-Флорантен, коего я настоятельно вас прошу называть герцогом де Ла Врийер, является дядей супруги герцога д'Эгийона. К тому же, господин вольнодумец, ваш Бальбастр, вокруг которого вы с легкостью разбрасываете трупы, не только известный музыкант, талантливый композитор, органист собора Нотр-Дам, органист королевской часовни в Версале, но и вдобавок учитель игры на клавесине нашей дофины. Так что советую вам заняться работой. Да, да, именно работой, текущими делами комиссара Шатле. И можете себя поздравить
Молча поклонившись начальнику, Николя направился к двери. Когда он взялся за ручку, Сартин с болью в голосе выкрикнул ему вслед:
— Николя, простите, я зол не на вас. Честно говоря, мне самому нечем гордиться…
Закрывая дверь, комиссар испытывал как радость, так и смятение от полученных им известий. Спускаясь по ступеням особняка полицейского управления, он вспомнил первые наставления Сартина, и в частности, определение, данное Кольбером почетной и ответственной должности начальника полиции: «Удостоенный сей высокой должности обязан носить и тогу, и шпагу; плечи его украшает горностай магистрата, а на ногах его звенят рыцарские шпоры; бесстрастный как судья, и бесстрашный как солдат, он не отступит при наводнении и не испугается эпидемии чумы, он возвысится над сплетнями простонародья и презрит угрозы придворных».
Николя с тоской подумал, что времена изменились, и королевская власть давно уже не поддерживает руку магистрата.
X
КОРОЛЬ
Здесь похоронен наш Бурбон,
Монарх, весьма приятный с виду,
Платил он честно за свой уголь,
Тем, что украл он на муке.
Четверг, 28 апреля 1774 года
В суете повседневных дел прошло два месяца. Сартин, снова пребывавший в безмятежном настроении, был с Николя особенно предупредителен, словно желал заслужить прощение за вынужденное прекращение расследования убийства на улице Верней. Николя делал вид, что согласен с его доводами, втайне надеясь, что настанет день, когда обстоятельства сложатся более благоприятно, и правосудие вновь пойдет прямым, а не окольным путем. Король все чаще приглашал его в Версаль, и эти приглашения успокаивали его и заставляли забыть о поражении. Помимо поездок на охоту, он постоянно присутствовал на приемах, устраиваемых исключительно для узкого круга приближенных к монаршей особе, что свидетельствовало об особой королевской милости, подтверждаемой любезной доброжелательностью графини дю Барри. Графиня охотно внимала Лаборду, внушившему ей, что «наш дорогой Ранрей» как никто иной умеет отвлекать короля от грустных мыслей, и его присутствие гарантирует улыбку короля.
Действительно, король все чаще пребывал в унынии. Ему исполнилось шестьдесят три года, он изрядно потолстел и плохо переносил любые излишества. Он редко появлялся при дворе, и его отсутствия, напоминавшие запои, порождали противоречивые слухи, питавшие иностранные дворы. В свое время, когда все ожидали кончины его прадеда, в Лондоне заключали пари, как долго протянется царствование престарелого монарха. Но, разумеется, никто не говорил об этом вслух. Король часто падал с лошади, однако, несмотря на мольбы врача прекратить верховые прогулки, не велел «распрягать» своего коня. Гурман и ценитель женской красоты, он наконец подчинился режиму, стал пить воду из Виши и отменил поздние ужины. Неожиданно несколько человек из его близкого окружения один за другим покинули этот мир, сильно опечалив короля, которому повсюду стал мерещиться призрак смерти. Каждое королевское слово мгновенно обсуждалось придворными; говорили, что Его Величество хочет начать соблюдать церковные обряды. Отмечали его участившиеся посещения Мадам Луизы, его дочери, принявшей постриг в монастыре кармелиток в Сен-Дени.
В Святой четверг в Версале проповедовал аббат Бовэ, епископ Сенеза. Николя долго вспоминал об ужасных минутах, оставивших глубокий след в сердцах всех присутствующих. Темой проповеди оратор выбрал смерть. Начав с развенчания утверждений, что в нынешний век люди стали жить дольше, чем в век минувший, он красноречиво описал несчастия народа, переставшего должным образом любить своего монарха, а затем с негодованием описал образ жизни царя Соломона, прозрачно намекая на короля. Николя вспомнил его слова: «И вот монарх сей, пресытившийся сладострастием и исчерпавший себя в плотских усладах, желая пробудить увядшие чувства, предался блудодеянию с девицами знатными, а затем стал искать блудниц среди отбросов общества». При последних словах прелата король побледнел, а придворные пришли в ужас. «Еще сорок дней, и Ниневия падет во прах». Сраженная в самое сердце и обуреваемая мрачными предчувствиями, фаворитка сумела скрыть тревогу и лишь пожелала поскорее пережить «этот чертов апрель», в котором, если верить продаваемому из-под полы «Льежскому альманаху», следовало ожидать «падение некой вознесенной наверх особы, играющей двусмысленную роль при одном из чужеземных дворов».
Получив накануне записку Лаборда, Николя, заинтригованный, прибыл в Версаль: в записке сообщалось о сюрпризе, но ничего не говорилось о том, что это за сюрприз. Во время охоты Лаборд хранил молчание. Король не покидал своей кареты и, несмотря на весеннее потепление, жаловался на холод. Он плохо выглядел: после осмотра зубного врача у него болели десны. Проведя ночь в апартаментах первого служителя королевской опочивальни, Николя на следующий день к трем часам пополудни отправился в Малый Трианон. Там он узнал, что король, почувствовав себя плохо, принял болеутоляющее средство, но лучше ему не стало, и он, сыграв обычную партию в карты, отправился спать, надеясь исцелить недомогание сном.
В ожидании новостей Лаборд и Николя прогуливались в маленьком французском саду, служившим продолжением отапливаемых оранжерей, где король пытался выращивать ананасы, кофейные и фиговые деревья. За разговором они подошли к небольшому павильону работы Габриэля, где король обычно перекусывал клубникой со сливками и разбирал гербарии. Неожиданно на верхних ступеньках лестницы возник чей-то силуэт; приглядевшись, Николя не поверил своим глазам: улыбаясь, на него смотрел Наганда [46] .
46
См. «Призрак улицы Руаяль».
Лаборд оставил друзей, обрадованных нечаянной встречей. Не видевшиеся с 1770 года, когда Николя проводил молодого индейца микмака в Нант, откуда тот отплыл в Канаду, они то и дело возвращались к общим воспоминаниям. Выспросив, как дела у Бурдо и Семакгюса, индеец рассказал, как после смерти отца он стал вождем племени и теперь правит своим народом. Затем он объяснил, что за истекшее время ему удалось собрать множество интересных сведений как о своих сородичах, так и об американских поселенцах, и в Версале пожелали выслушать его лично; также его попросили сделать картографические наброски, выделив необходимые департаменту стратегические точки. Обманув английский крейсер, рыболовное судно тайно приняло его на борт в устье реки Святого Лаврентия и доставило на острова Сен-Пьер и Микелон, где его ждал корабль королевского флота. Наганда с гордостью продемонстрировал Николя свой офицерский мундир. Благодаря недавней беседе с дофином Николя был неплохо осведомлен о положении в Америке, но рассказ Наганды существенно дополнил сложившуюся у него картину. Пребывание Наганды во Франции заканчивалось; он ждал приема у короля и министра морского флота, дабы, получив новые инструкции, тотчас отбыть к себе на родину. Индейца разместили в Версале, в гостинице «Чудный образ», что на площади Дофина. Николя сумел уговорить его съездить с ним в Париж, к господину де Ноблекуру, ибо тот до сих пор сожалел, что не смог познакомиться с «человеком из Нового Света». Беседу их прервал дежурный офицер: он пришел за индейским вождем. Когда Наганда удалился, Лаборд поведал Николя, что ему удалось узнать.
— Король дурно провел ночь, — сказал он. — К головной боли добавились боли в пояснице. Пришлось разбудить королевского лейб-медика, господин Лемонье. Он нашел у короля лихорадку. По приказу Его Величества послали за графиней дю Барри. Во всем, что касается здоровья, король проявляет редкостное малодушие, поэтому Лемонье не стал пугать Его Величество и просто сказал, что у него несварение желудка. Дворяне, несущие службу при особе Его Величества, решили, что речь идет о легком недомогании.
— А графиня? — поинтересовался Николя.
— Она опасается, как бы страх перед дьяволом, пробудившийся с недавнего времени у Его Величества, не побудил его призвать исповедника. В целом же она придерживается общего мнения и желает самостоятельно ухаживать за королем. По ее приказу никто не стал сообщать в Большой дворец родным Его Величества…
— Но при дворе все всегда становится известным…
— Разумеется, дорогой Николя, так что можете себе представить, как обеспокоена королевская семья. Не осмеливаясь тревожить Его Величество, она направила к нему первого королевского хирурга Ла Мартиньера. Он только что прибыл, так что поспешим.