Дело об убийстве Рощина-Инсарова
Шрифт:
Через несколько минут после убийства одним из первых его вопросов в участке было:
– А позволят жене следовать за мной в каторгу?
Г-же Пасхаловой, после убийства из-за нее ни в чем не повинного человека, г. Малов внушает, вероятно, ужас, смешанный с каким-то другим чувством.
Она, ранним утром, когда в соборе никого не было, молившаяся и рыдавшая у гроба Рощина-Инсарова, ни разу не нашла в себе сил, чтоб посетить мужа в тюрьме.
А когда ей передали его просьбу – хоть приехать во двор тюрьмы, чтоб он мог видеть ее хоть из окна, – она ответила:
– Довольно
Эти два чувства, – то, которое питает он к ней, и она к нему, – вот уже готовая почва для возможной трагедии.
И мы на днях еще читали в газетах, что г-жа Пасхалова возбудила ходатайство о разводе и застраховала свою жизнь, ради детей, в 20 тысячах.
Видели ли вы человека, который живет под ежеминутным страхом, – что его вот-вот убьют? Человека, приговоренного к смерти и ожидающего казни каждую минуту?
Я видел такого, и это самое тяжелое, что я видел в жизни. Это был один южный помещик, молодой человек, жестоко оскорбивший своего соседа, человека смелого, решительного, и отказавшийся дать ему удовлетворение. Оскорбленный поклялся отомстить, и два года держал злосчастного оскорбителя под страхом смерти. Что за муку переживал тот, исхудавший, пожелтевший, осунувшийся, исстрадавшийся за эти два года непрестанного трепета, дрожи, ужаса, прятанья, непрестанного бегства от мстителя. Кончилось тем, что оскорбленный настиг-таки своего оскорбителя и, в свою очередь, нанес ему тяжкое оскорбление: ударил по щеке. Оскорбитель ответил выстрелом, попал под суд, возникло громкое дело.
И я думаю, что самым радостным, в глубине души, моментом для злосчастного оскорбителя был самый тяжкий момент: когда он получил ответное оскорбление. Гроза, все же, разразилась!
Тяжело оскорбленный, отданный под суд, с перспективой быть осужденным, – он расцвел, пополнел, порозовел в несколько месяцев. Пусть то, что случилось, ужасно, но оно все-таки уже случилось, не надо ждать.
Муки, которые он испытывал в течение двух лет беспрерывно, каким бы то ни было образом, – но кончились. А это были муки! Нельзя выдумать казни ужаснее, чем ожидание казни! Его трепет передавался и нам, его знакомым. Он заражал своим ужасом окружающих.
В гостях, среди самой веселой, оживленной болтовни, он бледнел, мертвел:
– Кажется, мимо окна прошел господин в серой шляпе? Это «он». «Он» меня караулит.
И, выходя раньше этого несчастного, я сам с трепетом оглядывался:
– А нет ли около господина в серой шляпе, не караулит ли он этого несчастного?
И каждый встречный в серой шляпе заставлял меня вздрагивать, останавливаться и следить глазами:
– Не тот ли? Не пойдет ли он в ту сторону, где находится теперь злосчастный помещик?
Два года он, действительно, как следует, не ел, не пил, не спал, – не жил, а дрожал.
Таков ежеминутный страх смерти.
И, в таком состоянии, играть, работать для детей.
Дети – еще одно осложнение этой, действительно, трагической истории. Г-н Малов в тюрьму с собой взял портреты детей. Это была для него святыня. Г-жа Пасхалова до безумия любит своих детей.
Муж и жена могли бы не встречаться. Живя в вечном
В интересах этих детей, чтоб дело не было замято.
Дети вырастут, узнают про трагедию, разыгравшуюся из-за их матери, – и перед ними встанет роковой и требующий необходимого ответа вопрос:
– Как они должны смотреть на свою мать? Как смотреть на своего отца? Что именно случилось у них в семье?
И ответ психиатров так же мало удовлетворит их, как мало он удовлетворил общественную совесть.
Нет области знания, более спорной. Печать, которую прикладывают к делу психиатры, в двух третях случаев вовсе не запечатывает дела окончательно, она только накладывает новую туманную дымку.
– Психиатры признали его ненормальным.
Но позвольте, – говорят, – кого же психиатры признают в наше время «нормальным»?
Известный петербургский психиатр завел себе обезьяну.
– Это вы для того, чтобы видеть, наконец, «нормального» человека? – сострил один его знакомый.
В этой шутке много правды.
– Случалось ли вам когда-нибудь видеть «нормального» человека? – спрашивает психиатр.
– Никогда. Да и не дай Бог видеть. «Нормальный», совсем «нормальный» человек! Ну, это уж будет не человек, а скотина.
– Весь свет ненормален? – спрашивал я одного психиатра.
– Поголовно! И, что самое ужасное в этом диагнозе, – это то, что он поставлен тоже ненормальным человеком, – улыбнулся в ответ психиатр.
Можно относиться с почтением к психиатрии и ее жрецам, – но позволительно не считать их непогрешимыми.
Эти психиатры нашли, что г. Малов убил в состоянии патологического аффекта. Другие психиатры, вызванные частными обвинителями, семьей убитого, быть может, этого бы и не нашли. И, быть может, на суде бы доказали большую основательность своих заключений.
Только суд, гласно, под общественным контролем, разобравший все обстоятельства дела, возвестивший все доводы за и против, только приговор присяжных, представителей общественной совести, – может успокоить, дать ответ взволнованной общественной совести.
Я не сторонник того обвинительного направления, которое у нас царит за последнее время. Но я, как и все, сторонник судебного направления дел о преступлениях. Пусть суд гласный, общественный, решает дела, а не специалисты-эксперты, быть может, односторонне посмотревшие на дело.
Когда человека оправдывают или обвиняют, – никаким «быть может» нет места. А там, где не было суда, гласного рассмотрения дела, – всегда есть место для предположений:
– Быть может, это ошибка!
Специалистам-экспертам с их знаниями, опытом, честь и место на суде. Они хорошие советчики. Но ответ по судебным делам должен давать суд.
Только суд, выяснивший, осветивший все подробности, все причины катастрофы, взвесивший тщательно вопрос о виновности, – имеет значение, успокаивающее общественную совесть, глубоко житейски-поучительное.