Дело огня
Шрифт:
Но Харада просто остался стоять.
— Идите, господин Харада, — сказал Асахина, осторожно опуская женщину на пол. — Вы свободный человек, сейчас вы сами это поймете.
— Что у нее там? — приподнял брови чиновник. — Пистолет?
Асахина вспомнил странную заморскую шутку. До сегодняшнего дня она не казалась ему смешной.
— Господь, — сказал он, — сотворил людей сильными и слабыми…
Конечно, «кольт» подошел бы больше.
Уэмура улыбался. Он не знал, что Асахина читал труд аббата Огюстена Кальме и что, по всей видимости, госпожа Мияги тоже читала что-то в этом роде. Хоть за что-то можно было благодарить ее покойного мужа,
Выстрел в тесном помещении прозвучал очень громко. Асахина не знал этого пистолета и для верности стрелял в корпус. Уэмура не успел увернуться. Или не попытался? Наверное, не пытался. Хотел быть убедительным. А вот от второго выстрела уже не сумел. Удивленно раскрыв глаза, упал навзничь, хватаясь руками за грудь. Асахина прицелился снова — теперь уже в Ато, — но тут его рванули под коленки, уронили затылком об пол и вцепились в руку, выламывая пистолет.
Госпожа Мияги была не в столь уж глубоком обмороке, как показывала.
Движение слева — госпожа Мияги летит в сторону.
Еще движение — тупой удар, яростный звериный рык… Ато, пришпиленный копьем к стене — так в Англии пришпиливают бабочек, чтобы потом выставить под стеклом, — не успел встать. А в дверь уже ломятся, ломятся и нужно успеть схватить свой меч — тот, что не в силах взять в руки ни один кёнси… Ах, госпожа Мияги, вы тоже остались в глубине души японкой, сначала подумали о мече, а не о пистолете… Жаль.
Инженер уже коснулся рукояти, когда его рванули за щиколотку и страшно ударили о перегородку. Он слышал, как хрустят, казалось бы, такие прочные стены… или это хрустел мир, в котором собралось слишком много мертвечины. А может, всего лишь кости, хрупкая основа недолговечной людской плоти. Он лежал на полу и не хотел шевелиться. Воздух состоял из одних ледяных игл. Земля вновь была готова сомкнуться.
— Поднимите его, — сказал голос Уэмуры, по-прежнему ровный и мелодичный. Могила встала дыбом — и четыре холодных руки выдернули его из темноты, как редьку.
В глазах немного прояснилось. Ато, по-прежнему пришпиленный к стене, извивался, как рыба на остроге. Хараду держали, прижав к полу, целых четверо кёнси. Кимоно свисало с него клочьями, а на плечах и шее виднелись следы когтей и зубов. Госпожа Мияги висела в руках Уэмуры. Глаза ее остекленели от ужаса, губы не могли издать ни звука. Асахина необъяснимым образом чувствовал, что теперь холодное, мертвящее внимание нелюдя сосредоточилось на ней.
— Вы проявили возмутительное вероломство, госпожа Мияги, — сказал Уэмура. — А еще — непростительную горячность и глупость. Позволив нашему общему врагу нанести мне столь серьезные раны, вы сами выбрали способ своей казни. Но, может быть, господин Асахина согласится добровольно стать жертвой за вас? Ато, готов ли ты умолять его?
Может быть, он был готов. Может быть, ему и не нужно было просить. Потому что где-то там, наверху, сказали «Бом!» большие, очень большие европейские часы — и в пролом на месте двери ввалился, словно вброшенный волной шума, мокрый господин Нисигава.
— Труба! — он повалился на колени и ткнулся лбом в пол, не обращая внимания на окружающий разгром. — Труба прорвана! Котлы в пропиточном… охлаждение… взрыв! Котлы взорвались! Сушилка горит! Перегонный цех…!
— Спасибо. Распорядитесь взорвать плотину, чтобы не было лесного пожара.
— Но ведь… Но ведь… — господин Нисигава растерянно оглянулся.
— А вот кто разрубил трубу — действительно интересно, — продолжал Уэмура. — Господин
Да, это было лучше, чем цветение сакуры, — дальний край долины светился ровно-рыжим, а выше пробовала щупальцами небо текучая красная корона. Сосна — смолистое дерево, когда в такой лес приходит огонь, горит самый воздух…
— Жаль, вы не видите того, что вижу я, — склонившись к уху госпожи Мияги, прошептал Уэмура. — Представьте себе, что вон та толпа оборванцев, — он показал пальцем, — тоже горит — всеми цветами человеческого ужаса. Вы, к слову, светитесь так же, и это вам идет. К сожалению, вы не увидите и того, что будет дальше.
— Аса… хина… — всхлипнула женщина.
— Нет-нет-нет, — Уэмура провел пальцами по ее лицу. — Я мог сделать это предложение минуту назад, но не сейчас. Сейчас гнев господина Асахины слишком красив, чтобы гасить его. Впрочем… Я могу попробовать показать вам. Моими глазами. Конечно, пропадет игра оттенков, вы просто не сможете различить их, но если изменить угол освещения… Да. Это тоже будет очень хорошо.
Господи, подумал Асахина. Это скверная женщина, и один ты знаешь, сколько человек она заставила страдать даже до смерти. Но вначале-то страдала она. И когда говорила, что дьявол лучше, — не понимала, о чем говорит. Вот сейчас поняла. Дай ей какую-нибудь другую смерть. Так ведь нельзя.
— Господин Асахина, — Уэмура оторвал от шеи госпожи Мияги окровавленные губы. — Вы портите мне удовольствие.
— Надеюсь, — сказал инженер. Он не знал, достаточно ли громко говорит. В ушах шумело — и не понять, пожар ли, собственная ли кровь. Ему казалось, что он и вправду видит людей как огни — поярче, потусклее. И складчатые холодные прорехи — там, где стояли кёнси. А еще, там дальше на холме… нет, ничего там не было.
Так нельзя. Пожалуйста.
— Ну что ж, подбавим красок, — Уэмура, усмехнувшись, опустил женщину на ступени и посмотрел в сторону приближающейся толпы. — А то они, чего доброго, успеют уйти из-под волны.
Он поднял ладонь — и Асахина ощутил, как пространство изгибается в том направлении.
Но это же неправильно, — почти в отчаянии прошептал он. — Это же не его земля, и не его вода, и не его горы… Господня земля, и что наполняет её…
Он почувствовал чей-то взгляд, поискал источник — и увидел, что госпожа Мияги еще жива. Пергаментно-бледное лицо искажено страхом близкой смерти, глаза и щеки ввалились. Он видел такие лица — в дочиста разоренных войной деревнях, в Осаке во время голода. Вся глубина безумия собственной веры открылась ему: быть праведником в этом мире — чертовски мало. Он жалел только тех, кого можно и должно было жалеть. В крайнем случае — таких, как Харада или господин Мияги. Но — таких, как Ато? Уэмура? Синдо? Он, оказывается, все это время в глубине души оставался конфуцианцем, твердо знающим, что предел милосердию есть и ради некоторых, мягко говоря, не стоит идти на крест. Пять минут назад слова Уэмуры о добровольной жертве казались ему лишь злой насмешкой — как, наверное, и самому Уэмуре. Отдать свою кровь ради женщины, находящей удовольствие в пытках? Это значило предать чужую кровь. Праведность могла здесь вынести только смертный приговор: прощение невозможно.