Дело «Памяти Азова»
Шрифт:
Или вот еще пассаж: «Матросы могли меня убить, — отвечает Лавриненко. — Я ведь с «Памяти Азова», потому и перешел на другое судно. Злы на меня матросы были, чего там говорить!.. А тут еще этакое секретное задание, сами понимаете. Пятерых завербуешь, а шестой тебя ножом пырнет — и за борт. Сколько этих революционеров ни сажали, а их с каждым годом все больше становилось. И они все друг за друга стеной стояли. Эх, гражданин следователь, вы думаете, легко мне дались эти погоны да медали?.. Будь они прокляты!..
И он заплакал — заплакал совсем по–старчески, всхлипывая и не вытирая слез.
Я протянул ему стакан с водой. Он только махнул рукой.
Страшным путем заработал он свои медали и погоны. Его сделали штабс–капитаном. Но среда, из которой он вышел и которую предал, ненавидела его, и он ее боялся. А общество, в которое он вошел ценою предательства, не стало его обществом. Офицеры презирали его, потому что в глубине души тоже считали его предателем. И никакие царские указы не в силах были стереть со лба этого человека страшное, как бы выжженное на всю жизнь и всеми презираемое клеймо — предатель!»
Писатель–чекист Лев Шейнин с делом «Памяти Азова» разобрался быстро, и вскоре старик Лавриненко был расстрелян, как отъявленный контрреволюционер.
Неудавшийся вожак «Памяти Азова» эсер Фундаминский, тот самый, что опоздал с приездом на крейсер, а потом прямо из зала суда умчался кутить за границу, до 1917 года безбедно жил в Париже и числился героем в эмигрантских кругах. Едва же в феврале 1917 года опять запахло жареным, он вновь объявился в России. Как «специалист» по революционным преобразованиям на флоте и герой прошлой революции, он сразу был определен в комиссары Черноморского флота. Там бывший депутат Государственной думы отличился в массовых расстрелах морских офицеров, чем подтвердил свой статус героя–революционера. Однако затем революционное чутье почему– то подвело опытного авантюриста. Поставив на партию эсеров, он ошибся в раскладе сил, вследствие чего был объявлен врагом новой власти и бежал из Советской России опять в Париж. Там чета Фундаминских весьма тесно дружила с Иваном Буниным и его супругой. Что объединяло знаменитого писателя и проходимца Фундаминского, я, право, не знаю. Из растерзанной Гражданской войной России Фундаминский вернулся во Францию весьма небедным человеком. Известен факт, когда его жена Адель, проснувшись как–то утром, закапризничала: «Хочу, чтобы меня обсыпали бриллиантами!» Ни больше, ни меньше! Верный супруг тотчас помчался в ближайший ювелирный магазин и уже вскоре обсыпал капризную Адель жменями купленных бриллиантов… Так вот и жили…
С началом Второй мировой войны и захватом немцами Парижа Фундаминский немедленно решает перековаться и порвать со своим иудейским прошлым. По этой причине он срочно принимает православие. Но гестапо обмануть было не так–то легко. В 1941 году, как еврей и активный масон, Фундаминский был арестован немцами и отправлен в Освенцим. Оттуда он уже не вышел.
Казалось бы, на этом можно было в биографии этого международного авантюриста поставить точку, но не тут–то было! Спустя много лет о Фундаминском вспомнили его парижские единомышленники–масоны, и в 2004 году он был торжественно канонизирован константинопольским патриархом как. святой мученик. Наверное, это единственный святой из всех революционеров, эсеров и боевиков, комиссаров и депутатов Госдум всех созывов! В этом он, кажется, переплюнул всех! Раньше фотографии Фундаминского висели в полицейских участках, как опасного террориста, находящегося в розыске, теперь же его светлый лик взирает на нас с икон. Что и говорить, чудны дела твои, Господи!
Пожалуй, лучше всех сложилась судьба одного из зачинщиков мятежа в Свеаборге штабс–капитана Сергея Циона, который вовремя сбежал из Свеаборга вначале в Швецию, а оттуда в Англию. В Лондоне он устроился журналистом в одну из газет, как специалист по России, и принялся активно разоблачать «кровавый царизм». В 1917 году, сразу после февральской революции, эсер Цион неожиданно объявился в Петрограде в ближайшем окружении Керенского. Но после октября 1917 года снова бежал, так как боялся мести большевиков за свои былые прегрешения. Но на этот раз Цион бежал уже не в Англию, где за ним тоже водились кое–какие грешки, а в Швецию, где и проживал до самой смерти в 1947 году.
Отметим одну любопытную деталь. Цион был весьма дружен с уже известным нам святым эсером Фундаминским, который в свою очередь дружил с Иваном Буниным. Состоял в переписке с Буниным и сам Цион. Может, именно поэтому Цион и возглавил шведское общество друзей Бунина. Честно говоря, я не могу сказать, что за отношения связывали Ивана Бунина с двумя отъявленными негодяями эсерами.
О Кронштадтском восстании 1906 году по свежим следам были сложены песни «Мы сами копали могилу свою», «Царские гости» (Трупы блуждают в морской ширине.») — обе на стихи В. Богораза—Тана, — и «Море в ярости стонало» на стихи некоего Г. Ривкина. Глубоко сомневаюсь, чтобы очень уж близки были флотские дела и Богоразу, и Ривкину. Еврейские поэты просто выполнили социальный заказ. В течение последующих ста лет больше никаких песен о мятежниках с «Памяти Азова» уже никто не сочинял. Если потом о «Памяти Азова» иногда и вспоминали, то в основном, смакуя обстоятельства казни участников мятежа и «зверства» царских властей.
Как всегда, вокруг истории мятежа на «Памяти Азова», и в особенности вокруг казни его зачинщиков, родилось немало легенд, причем порой весьма экзотических.
В свое время кем–то была запущена легенда о том, что перед расстрелом матрос Дмитрий Григорьев якобы завещал свои часы тому, кто его расстреляет. Возвышенно! Романтично! Но нереально!
Уже в послевоенные годы журналист Б. Котельников додумал эту легенду своими домыслами. Вот как выглядит эта история в изложении уже знакомого нам писателя Кардашева: «Советскому корреспонденту Б. Котельникову довелось за рубежом случайно встретиться с вдовой донского казака, бежавшего из России в годы гражданской войны. Ее муж, старый уже человек, умер, как она рассказывала, когда ее не было дома. Умер, сидя за столом. Когда жена вернулась, он уже похолодел. На столе перед ним лежали серебряные часы, которые он привез с собой из России. Казак не любил эти часы и никогда их не носил; хотел выбросить, но приберег на черный день для продажи. Однако так и не продал. Корреспондент заинтересовался часами. На внутренней стороне их крышки была выгравирована эмблема Ревеля — фигурка средневекового воина, держащего в отставленной в сторону руке копье с флажком. Это был Старый Томас, и ныне возвышающийся над зданием таллинской ратуши. Под фигуркой готическим шрифтом по–эстонски было написано: «Помни Ревель». В памяти Котельникова всплыла некогда слышанная им легенда о серебряных часах, завещанных палачу приговоренным к расстрелу матросом. Позже он рассказал о ней на страницах своей книги «Балтийская легенда»».
Почему обычные часы с надписью «Помни Ревель» у старого казака должны быть именно часами расстрелянного матроса? Ведь сам–то казак об этом ничего корреспонденту не говорил, а рассказывала его старуха жена, что он просто умер с этими часами, и всё! Какие основания были у журналиста для утверждения, что именно этот казак был некогда палачом матросов и именно ему завещал свои часы один из расстреливаемых, кроме его воспаленного воображения? Да никаких! Перед нами не что иное, как еще один образчик мифотворчества.
Любопытно, что ближайшим соратником небезызвестной Фанни Каплан в организации покушения на В.И. Ленина в 1918 году был активный участник мятежа на «Памяти Азова» бывший каторжанин эсер П. Н. Пелевин.
Современники описывают его, как «братишку в клешах с Балтийское море шириной и с татуировкой». При этом Пелевин отличался совершенно дикими планами покушения на Ленина, предлагая, к примеру, его отравить. После ранения Ленина и ареста Каплан бывшему «азовцу», однако, удалось скрыться. В последующем он принимал активное участие в различных экспроприациях против советских учреждений и частных лиц, т.е. фактически занялся заурядным бандитизмом. Дальнейшая судьба клешника Пелевина автору неизвестна.
Что касается самого восстания «Памяти Азова», то такого широкого резонанса в России и за рубежом, как мятеж на «Потемкине», оно так и не получило. К 1906 году удивить кого–то очередным мятежом на российском корабле было уже невозможно. К тому же революционный угар в стране быстро сходил на нет, а сами революционеры выходили из моды. Именно поэтому мятеж на «Памяти Азова» никогда особо не привлекал ни историков, ни писателей. Именно поэтому никто никогда не искал ветеранов этого мятежа и не заставлял их писать воспоминания. Именно поэтому азовцам не ставили таких монументальных памятников, как потемкинцам, и, наконец, именно поэтому в 1955 году их, в отличие от доживших до этого времени потемкинцев, так ничем и не наградили, словно их и не было.