Дело «Пестрых». Черная моль
Шрифт:
Невысокий, худощавый, в офицерской шинели без погонов и до блеска начищенных сапогах, он невозмутимо посмотрел на Жерехову и подчеркнуто сухо произнес:
— На работу тебе идти нельзя. А будешь ругаться…
Жерехова резко обернулась, и Дробышев увидел на ее глазах слезы. Сделав над собой усилие, она хрипло проговорила:
— Не буду я ругаться. Сама пойду к главному инженеру. Для этого только и явилась… больная. Понятно тебе?
— Понятно, — кивнул головой Дробышев. — Иди.
Жерехова с непонятным испугом посмотрела на него и, не говоря ни слова, торопливо зашагала прочь.
Она дошла до кабинета Плышевского и без стука толкнула обитую клеенкой тяжелую дверь.
Плышевский был один. Как всегда щеголеватый, подтянутый, он небрежно проглядывал бумаги, насвистывая какой-то бравурный мотивчик.
Услыхав звук открываемой двери, он поднял голову, и в тот же момент с его вытянутого, костистого лица сбежала безмятежная улыбка, глаза под стеклами очков тревожно блеснули.
— О-о! Явление прямо с того света, — усмехнулся он. — Что с тобой, дорогуша? Заболела?
Жерехова, тяжело ступая, подошла к столу и почти упала в кресло. На ее широком, дряблом лице с темными кругами под глазами проступила на миг жалкая усмешка, но тут же уголки сухих губ стали вдруг подергиваться задрожал подбородок.
— Все, — почти выдохнула она. — Нету больше моченьки. Так ночью и решила: или руки на себя наложу, или… — Она с мольбой посмотрела на Плышевского. — Отпусти… Слышишь, отпусти ты меня…
— Я тебя не держу, Мария Павловна, — пожал плечами Плышевский. — Только…
— Ведь кем стала? — лихорадочно перебила его Жерехова. — Зверем, сущим зверем через все это стала. И рядом тоже зверя вырастила. Вот, смотри!..
Торопясь, она расстегнула дрожащими пальцами пальто и судорожно рванула у шеи кофточку, обнажив плечо, на котором растекся фиолетовый, с желтыми подпалинами синяк.
— Видел? Бил он меня сегодня! Денег требовал. А я… что я…
— Закройся, — брезгливо произнес Плышевский, нервным движением доставая папиросу. — О сыне твоем наслышан. По нем давно тюрьма плачет.
Жерехова тяжело навалилась на стол и свистящим шепотом произнесла:
— По нас она плачет.
— Ну, знаешь…
Жерехова, не дав ему договорить, умоляюще протянула через стол руки и сказала:
— Никому… Никому ни словечка не скажу. Клещами раскаленными не вытянут. Только кончим, давай кончим все это… Силушки нет терпеть… всю душу истерзала себе…
— Ты просто больна, Мария Павловна, — с досадой произнес Плышевский.
Отшвырнув незажженную папиросу, он поднялся, подошел к двери и плотнее прикрыл ее.
— Сама не знаешь, что говоришь, — раздраженно докончил он.
Жерехова всем корпусом повернулась к нему и вдруг
— Отпусти… Бросим…
— Брось лучше мелодраму тут мне устраивать, — злобно ответил Плышевский. — Сейчас же встань!
Но Жерехова, уткнувшись лицом в пыльную ковровую дорожку, глухо, надрывно зарыдала.
Плышевский растерянно огляделся по сторонам, потом, спохватившись, запер дверь на ключ и, подбежав к маленькому столику в углу кабинета, торопливо схватил графин с водой.
Но в этот момент за его спиной раздался пронзительный крик:
— О-ой!.. Ой, умираю!.. Ой-ой!..
И Жерехова судорожно схватилась обеими руками за грудь.
Плышевский метнулся к двери и, повернув ключ, крикнул секретарю:
— Живо врача! Скорее, черт вас подери!..
Последнее, что слышала Жерехова, это лихорадочный шепот Плышевского:
— Помни, никому ни слова! Все бросим…
Сознание возвращалось медленно. Сначала возник лишь неясный, монотонный шум, потом стали выделяться отдельные звуки; очень далекие, они постепенно приближались и начинали обретать смысл. Перед глазами проступила темная, дрожащая сетка, она все светлела и светлела. Жерехова чувствовала, что если она сейчас откроет глаза, то все увидит, все поймет, но открывать глаза не было сил, и потом было почему-то страшно.
Среди доносившихся звуков она различала два человеческих голоса.
— Значит, опасность миновала, доктор? — спросил один из них, молодой и встревоженный.
— Особой опасности и не было, — ответил второй голос, спокойный и очень солидный. — Со стороны сердца, в общем, все в порядке. Нервное потрясение. Через несколько дней на работу пойдет.
— На работу ей так скоро идти нельзя, — возразил первый голос.
«Правильно, — подумала Жерехова. — Нельзя мне туда».
Это была ее первая мысль, а за ней уже понеслись другие мысли, обрывочные, лихорадочные, торопливые: «В больницу угодила… После той ночи… Из его кабинета… Там и грохнулась… Обещал все кончить… А туда мне нельзя, нет… Вот так бы лежать и лежать!..»
И она опять со страхом прислушалась.
— Тут вот с фабрики ее проведать хотели, а вы, говорят, не разрешили, — продолжал солидный голос. — Ну пока-то, естественно, незачем было, а сегодня или завтра…
— Ни сегодня, ни завтра, доктор, — твердо перебил его молодой. — Это приезжал их главный инженер. Его визит только ухудшит состояние больной.
— Вот как? Ну, вам, конечно, виднее.
«Это почему же ему виднее? — настороженно подумала Жерехова. — А, тот, значит, приезжал… Хорошо, что его не пускают ко мне. Выходит, молодому спасибо сказать надо…» Она чуть-чуть приоткрыла глаза.