Дело победившей обезьяны
Шрифт:
Он тоже не выдержал искушения. Так удобно – все сделать руками заклятых…
Как это сказал Кормчий?
“Цель-то какова была!”
– Да, – мертвенно проговорил Богдан, – я бы сейчас лучше полежал.
Небрежными, привычными взмахами они одновременно показали дежурному вэйбину пайцзы и прошли на стоянку.
Баг уж взялся за ручку дверцы, заботливо приговаривая:
– Вот я тебя сейчас в гостиницу свезу… в “Батькивщину” твою… отдохнешь… Точно лекаря не надо? Точно?
– Баг, – проговорил Богдан, усаживаясь на свое место, – ты вот что… ты высади меня возле городской управы, а? А сам поезжай
Он и не хотел этого, но как-то ненарочно, само собой подчеркнулась эта множественность: заждались.
У Бага екнули скулы под тонкой кожей щек.
– А ты зачем в управу? – прогревая движок, спросил Баг через несколько мгновений.
– С градоначальником хочу по горячим следам обсудить…
– Я с тобой.
– Да там не очень важно…
– Дело важней всего.
– Поверь, еч, – тихо проговорил Богдан, – это не всегда так.
Баг покосился на него серьезным, испытующим взглядом.
– Опять у тебя озарение?
– Пока не знаю, – спрятав мерзнущие руки в карманы дохи и втянув голову в воротник, нахохлившись, ровно больной воробей, ответил минфа.
– А как ты потом до гостиницы доберешься?
– Как-нибудь доберусь. Не в лесу живем.
Почему-то Багу не хотелось возвращаться в “Ойкумену”. Он сам, верно, не отдавал себе в том отчета – но почему-то побаивался возвращаться. Приятнее и покойнее было бы продолжать расследование; а лучше всего – еще с кем-нибудь порубиться. Однако ж и навязывать свое сопровождение другу он тоже уж не мог. Предложил. Получил ответ. Все.
– Как скажешь, еч, – помрачнев, буркнул Баг и тронул повозку с места.
Городская управа Мосыкэ,
7-й день двенадцатого месяца, четверица,
глубокий вечер
Посетителей к Возбухаю Недавидовичу в сей поздний час, уж конечно, не записывали – но сам градоначальник, как с готовностью ответствовал Богдану дежурный при входе, был на месте. В такой день начальнику домой не уйти… Впрочем, и не только начальнику. Здание управы отнюдь не пустовало; нынешний переполох растормошил самые разные городские службы.
Богдан мгновение постоял в пустой приемной, собираясь с духом, потом пальцем поправил очки и постучал. Вошел, не дожидаясь ответа.
Одиноко восседавший перед работающим в углу кабинета громадным телевизором Ковбаса оглянулся.
– А, еч Богдан! – воскликнул Возбухай Недавидович, отключая звук; приглашающе взмахнул рукой: мол, проходи, проходи скорей, – и тут же вновь уткнулся в слепящий экран. Он наслаждался. Он явственно наслаждался тем, что на экране творилось. – Меня предупредили с вахты… Присаживайся! А я тут новости смотрю, успокоиться никак не могу после всего. Что я тебе говорил давеча, а? Ведь как в воду смотрел! Ровно кошка с собакой! Только теперь их вражда им самим боком выходит, весь город в ужасе! Это уж не шутки… Кража, святыню схитили прямо из храма! Насилие – из-за помруна своего в гроб к покойнику полезли без стыда, без совести, могилу осквернили! Святотатство с одной стороны, святотатство с другой…
Богдан медленно пошел в глубину кабинета, освещенного лишь сверканием экрана. Прошел мимо кресла
Обезьян.
Если у Богдана до сей минуты и были какие-то сомнения, тут они пропали напрочь.
– Здравствуй, прер еч Возбухай… – тихо сказал Богдан.
Градоначальник был радостен и возбужден донельзя.
– Наслышан о том, что с тобой приключилось, сводку мне еще днем переслали… Вот ведь ужас!.. Как чувствуешь себя? Голова цела, я вижу… А я знал! Я предупреждал, да только не слушали меня… Эти аспиды…– От оживления и какой-то едва уловимой неловкости он непрерывно говорил и при том ни единой фразы не мог довести до конца. – Ну, теперь им все! Теперь, после этакого срама, я их в бараний рог сверну. Да и народ меня поддержит. Поддержит, не сомневайся! Жди у себя в столице завтра-послезавтра доклад особый на сей счет, и попробуйте только на тормозах спустить дело… За вечер уж несколько выступлений было с просьбицею запретить обе секты, народ сам, раньше вас, все понял!
Почему-то Богдану вспомнилось, как он уходил вечером вторницы от соборного боярина Гийаса. Уходил и думал: “Плохих людей нет. Все хотят примерно одного, хорошего хотят. Только добиваются этого по-разному, потому что сами разные, так что не вдруг поймешь…”
Однако есть предел, за которым разное становится несообразным. И – недопустимым.
На широком экране беззвучно мелькали уже знакомые Богдану картины омерзительной кладбищенской схватки. Сниматель не упустил-таки свет.
– Еч Возбухай, – негромко произнес Богдан, присаживаясь на ближний к градоначальнику краешек письменного стола, – пока Саха квартиру в Спасопесочном не снял, ты где укрывал заклятых?
Верно, с минуту градоначальник, сидевший к Богдану спиной в сладострастном старании не упустить ни единого столь милого его душе кадра, не шевелился. Его спина, его могучий затылок остались неподвижны – но неподвижность отдохновения после трудов праведных, неподвижность заслуженного праздника в какой-то миг неуловимо сменилась неподвижностью атлета, из последних сил держащего на плечах невообразимый вес. Неподвижностью еллинского атланта.
Потом Ковбаса обернулся.
Левая рука его слепо нащупала пульт управления телевизором, и огромный экран погас. Ечи остались в темноте; лишь с улицы в широкие окна кабинета размашисто скакали веселые, разноцветные отсветы реклам, полыхающих над магазинами и лавками Тверской.
И еще с минуту ечи молча смотрели друг другу в глаза.
– У себя на даче, – глухо ответил затем Возбухай.
– Заметил их, когда стариков навещал?
Градоначальник снова не отвечал очень долго. Потом наконец выговорил:
– Да.
Богдан умолк. Собственно, он узнал все, что хотел. Подробности, частности этого неслыханного деяния – не его, строго говоря, дело; его послали в Мосыкэ не за этим. Но ноги минфа будто приросли к затерянному в темноте ковру.
– Ты давно догадался?