Дело Судьи Ди

Ван Зайчик Хольм

– Это несправедливое решение! Я имел нанесение телесного ущерба и морального унижения! Тут вытворяется произвол!

Богдан, уже начавший было размышлять над тем, рассказывать ли Риве при встрече о том, какими шалостями занимается на зимних каникулах ее молодой друг и, так сказать, однокашник, снова встал.

– Хорошо. В ваших словах, – он холодно улыбнулся еще дрожащему, но на глазах наполняющемуся самоуверенностью (весь мир мне должен!) толстяку, – есть определенный, говоря по-французски, резон. В таком случае вы оба, как и те, кто на вас напал, покинете воздухолет в Улумуци и вплоть до выяснения всех обстоятельств будете вместе с ними задержаны под стражей в этом замечательном городе посреди одной из самых живописных ордусских пустынь. Обвинение в краже, предъявленное вам вашими французскими

соплеменниками, конечно, голословно, но власти вашей прекрасной белль Франс, – он опять улыбнулся, – наверняка захотят досконально во всем разобраться. Должен предупредить, однако, что в связи с праздничной перегрузкой воздушного транспорта ваши власти смогут забрать вас на родину для начала расследования только по окончании торжеств – через седмицу-полторы.

Новым французским все сразу стало окончательно ясно. Как и следовало ожидать, второе предложение Богдана им понравилось куда менее первого – и более возражений с их стороны не поступало.

А человеконарупштели – угрюмые и опустошенные непонятной окружающим, но очевидной неудачей – один за другим прошли в задний конец салона и в полной потерянности расселись там прямо на полу в ожидании посадки. В них словно бы погас какой-то огонь. Какая-то надежда умерла.

Судя по мгновенно проступившей на их аскетичных лицах отрешенности, они принялись беззвучно беседовать с Аллахом,

Бен Белла задержался возле Богдана молчал мгновение, а потом сказал:

– Спасибо.

– Считал бы ты лучше звезды, мальчик, – тихо ответил Богдан.

Бен Белла вздрогнул, а потом опустил взгляд. Неловко постоял у кресла Богдана; казалось, ему хочется сказать что-то еще. Но он не сказал.

– Они правда воры? – спросил Богдан, поняв, что юный араб все же предпочел отмолчаться.

– Получается, что нет, – ответил бен Белла после паузы. Вздохнул. – Похоже, ошибка… А может, и хуже, может, нас подставили…

Богдану показалось, что вот сейчас молодой араб наконец разговорится. Но тот умолк. Постоял еще мгновение, тяжело повернулся и пошел к своим.

– Вадих, – позвал Богдан.

Молодой араб обернулся:

– А?

– Скажи мне, зачем мусульманину кирха?

– Какая кирха? – искренне удивился бен Белла.

– Вот и я думаю, какая… – сказал Богдан.

– Я вас не понял, – сказал человеконарушитель. И тут в глазах у него что-то мигнуло: он понял. У него побледнели губы. Он резко отвернулся от Богдана и, изо всех сил стараясь идти как ни в чем не бывало, удалился назад.

“Он понял, какое из его слов я услышал как знакомое мне „кирха”, – подумал Богдан. – На самом деле говорил-то он, верно, совсем и не про кирху… И он очень недоволен, похоже, даже испуган тем, что я услышал это слово. Но я точно слышал: кирха. Кирха, хоть тресни”. А потом он вспомнил: Рива сказала еще одну вещь. Будто Вадих утверждал, что будет жить с нею в одном государстве. “Ну нет, – подумал Богдан. – Таким подданство давать – себе дороже…”

Только сейчас у него начался озноб. Спокойствие и уверенность, с которыми он погасил чреватый Бог знает какими осложнениями конфликт, дорого ему дались.

– Красиво, – шепнул, наклонившись к нему, бравый Усманов. – Но если бы мы так дороги строили, как вы законы толкуете, они бы никогда не дошли туда, куда надо. Только извивались бы то влево, то вправо… куда строителю заблагорассудится.

– Ошибаетесь, еч, – ответил Богдан. И голос у него только теперь начал дрожать. Минфа вдруг осип. Пришлось откашляться, но даже это не помогло. Богдан снял очки и принялся тщательно их протирать. “Как хорошо, что Фира сошла в Ургенче”, – в сотый раз подумал он. – Они проходили бы так, чтобы никто не мог случайно попасть под едущие по ним повозки. Только если уж сам очень постарается.

Гул турбин стал глуше, и пол принялся аккуратно проваливаться. Воздухолет пошел на посадку.

Баг и Богдан

Ханбалык, воздухолетный вокзал,

22-й день первого месяца, первица,

около шести часов вечера

– А вот и ты, драг еч! Мы уж беспокоиться начали. Надо же: воздухолет

опоздал. Вот что значит – западные воздушные перевозки, “боинги” всякие. Я вот, например, вовсе не упомню, чтобы наши “емели”<Большой знаток русской культуры, X. ван Зайчик, видимо, счел, что для россиянина идеальным способом перемещения всегда и при любом строе будет лежание на своей, домашней, привычной, теплой и совершенно покорной печи. Из доступных переводчикам иных текстов X. ван Зайчика известно, что и военно-транспортная модификация широкофюзеляжного александрийского тяжелогруза называлась аналогично – только с несколько большей уважительностью, подчеркивавшей суровость выполняемых задач. Флагман ордусской транспортной авиации назывался “Емельян”; существовала также модель, приспособленная для воздушных стартов ордусских орбитальных самолетов (космических челноков), называлась она “Мрия Емельяна”. Имел ли в виду и учитывал ли ван Зайчик то, что могучий, самый мощный в мире транспортник стал, таким образом, тезкой известного в нашем мире Емельки Пугачева, авторам выяснить не удалось. > или “цянь-лима”<Тысячеверстный скакун (цянь ли ма), то есть скакун, за один переход преодолевающий 1000 ли, или более 500 километров, – известный образ древнекитайского фольклора. Не исключено, что тут великий еврокитайский гуманист снова немножко усмехается: дело в том, что этот же термин, проникнув в древности из Китая в Корею, во времена несколько более поздние начал (и, вероятно, продолжает) употребляться в Корейской Народно-Демократической Республике для обозначения тех, кто в своем служении Родине как бы едет на тысячеверстных скакунах, а именно передовиков производства: “чёллима” по-корейски – “ударник социалистического труда”. > когда-нибудь опаздывали… Ну да ладно… Сначала о главном. Позволь тебе представить: мой старинный приятель, чжубу<Как предполагают переводчики, это что-то вроде секретарской должности в управлении. > Кай Ли-пэн, я тебе о нем рассказывал. Кай, это – минфа Богдан Рухович Оуянцев-Сю, срединный помощник Управления этического надзора.

– Очень приятно, драгоценный преждерожденный Кай.

– Это такая честь для меня, драгоценный преждерожденный Богдан Рухович…

– Ну что вы! Не надо, не надо, к чему эти лишние церемонии! Мы в Александрии ведем себя проще: одного поклона вполне достаточно.

– Правда, еч Кай, Богдан Рухович – он хоть и минфа, но стремится к суровой простоте, верно, драг еч?

– Совершенная правда. Дела человеческие я всегда почитал важнее слов.

– Ну… да. Ведь сказано: “Благородный муж слушает ушами, но видит сердцем”. Надеюсь не разочаровать драгоценного преждерожденного.

– Ну вот и славно… Кстати, драг еч, а чем объясняют задержку воздухолета? Или там у них так принято, чтобы невовремя?

– И мне, Богдан Рухович, признаться, тоже неловко: ведь я служу как раз по путноприимному ведомству, а тут такой вопиющий случай!

– Совершенно не о чем беспокоиться, драгоценный преждерожденный Кай. Ордусские власти к этому не имеют ни малейшего касательства. Даже напротив, можно сказать, они повели себя в высшей степени человеколюбиво, задержав рейс ради нескольких паломников… Да и не в задержке дело. Вышло совершенно чрезвычайное дело. Мне самому трудно поверить, однако же – случилось.

– Да что ж такое, упаси Будда?! То-то я смотрю – ты какой-то бледноватый, еч.

– А случилось то, что на подлете к Улумуци группа иноземных преждерожденных, числом четверо, решила свести счеты с двумя другими гокэ. Прямо в воздухолете. Они накинули на шеи несчастных четки и, как это говорится, терроризировали их… Не хотелось бы, чтобы этот случай стал достоянием каких-нибудь пронырливых представителей средств всенародного оповещения. Я с просьбицею хоть несколько дней попридержать языки за зубами еще в воздухолете, когда человеконарушителей ссадили, обратился ко всем пребывавшим в нашем салоне иноземцам… не ведаю, конечно, как они на самом деле поступят, но – вроде бы обещали. Выйдем на воздух, драг ечи, уж очень долго я просидел взаперти… Нет, не надо никуда звонить, драгоценный преждерожденный Кай, прошу вас. Дело это тонкое, меры уже приняты, а огласка, повторяю, тут вовсе не ко времени.