Дело Томмазо Кампанелла
Шрифт:
– Но нет, – вступил в радиоразговор Господин Радио. – Не все уважают распорядки…
Он взял у курсанта-хориновца радиостанцию, чтобы сказать что-то про распорядки, но тут как раз возле хориновцев остановились три человека из тех, «что не очень уважают распорядки», изрядно подвыпивших и грязных.
– Это на мои деньги куплено! На мои! – громко выкрикивал один из пьянчужек, покуда двое других пытались вырвать у него из рук какой-то пакет.
– Э-э!.. Да плевать! Пошел ты к черту! – говорил один из тех двоих, что пытались вырвать у первого пакет.
Третий, хоть и держался за пакет, но был изрядно пьян и, пошатываясь, бубнил, глядя себе под ноги, на носки грязных ботинок:
– Сейчас пойду и завалюсь на диван. Мне спешить некуда…
– Ах вот ты как!.. Пойду да завалюсь на диван, спешить тебе некуда!.. Спешить и мне некуда. Да только сперва отдай деньги, которые я на все это истратил, подлая твоя рожа! – все надрывался первый.
– Отстань. Пошли вон лучше туда, к тем девицам, – это второй.
– Эй, у вас закурить не найдется? – тем временем уже пытались заигрывать с этими пьянчужками девицы.
– Пойдемте отойдем, – мрачным, не предвещавшим ничего хорошего голосом сказал тот, что был совсем пьян, первому.
Троица отошла от хориновцев в сторону, начав спорить и ругаться еще громче, чем прежде.
Господин Радио продолжил свой репортаж:
– Конечно, не все на этой площади спешат и нервничают. Не без того! Как же!.. Не всем по нраву спешить! Не все уважают распорядки. Вон три мужика – давно, должно быть с обеда, пьяны, спорят громко, того и гляди вспыхнет драка. Две девицы с толстыми ногами, едва прикрытыми короткими юбками, синие круги под глазами видны ох как издалека! – хотели бы подойти к тем троим, что громко спорят, да опасаются, что те зашибут их под пьяную руку. Нищенка в грязных оранжевых шароварах спит у стены на куче тряпья. Ее день и вправду успешно завершен. Дворник с нечесаной, торчащей клоками бородой курит, а мести не начинает. Все ждет чего-то. Уж не задумал ли разбудить спящую нищенку? Приятный народец. Такому и спешить не надо. Такому никакие распорядки не страшны – никаким напряжением его не испугаешь и никаким страхом его нервы не прошибешь.
– О, отчего я не этот дворник с клочковатой пегой бородой?! – произнес курсант-хориновец, стараясь говорить в радиостанцию.
Тут хориновцы, которые, находясь в разных точках Лефортово, следили за сообщениями Господина Радио и курсанта-хориновца от площади перед вестибюлем станции метро «Бауманская», услышали крики, звон бьющегося стекла, топот ног, которые улавливала рация Господина Радио. Потом некоторое время вообще ничего не было слышно.
Дело в том, что три пьянчужки как раз на фразе курсанта-хориновца про дворника с клочковатой бородой затеяли драку с битьем бутылок и витринки ближайшего к ним киоска. Драка эта была очень быстро прекращена, так как со стороны одного из проулков именно в это время на маленькую площадь перед метро входил наряд милиции, который пьянчужки заметить не успели.
Увидав милиционеров, курсант-хориновец ужасно испугался, так как был в военной форме, а увольнительных документов при себе, естественно, не имел. И хотя ему надо было опасаться военного патруля, а не милиционеров, он все же, едва сдерживаясь, чтобы не побежать, потащил Господина Радио за собой прочь с площади. Они завернули за угол и там… Спиной к ним, на улице, напротив входа в метро стоял военный патруль. Курсант-хориновец быстро шагнул за колонны у входа в метро. Господин Радио последовал за ним. Прячась, курсант хориновец краем глаза заметил, что военный патруль медленно двинулся вдоль по улице в противоположную от них сторону.
От страха у курсанта-хориновца стучали зубы. Господин Радио, который теперь старался загородить собой одетого в военную форму курсанта так, чтобы его не было видно с улицы, толкнул его дальше в полусумрак, где уже сидел какой: то человек.
– Нелепо играет нами судьба наша. Под гнетом напряженной нищеты… Нищета – тоже напряжение. В напряжении нищеты проживаю дни свои, – долдонил этот человек, в котором Господин Радио тут же признал нищего Рохлю.
В архитектурном отношении вход в метро «Бауманская» имеет одну черту, очень удачную в сильный ливень и не всегда приятную темными вечерами. В том смысле, что собственно двери предваряются порталом из черных колонн.
Человек, миновав колонны, сразу обнаруживает себя в совершеннейшей темноте, так как верхнего освещения здесь не предусмотрено, а единственный свет проникает навстречу из дверных оконец – старые двери хоть и не прозрачные, деревянные, но, однако же, с большими оконцами в них.
К этим оконцам и устремляется припозднившийся пассажир, ничего кроме них в темноте не видя и не желая видеть.
До такой степени не желая, что не замечает, как в портале, бывает, стоит по нескольку во всю обнимающихся и целующихся парочек. И никто не то чтобы на них внимания не обращает – просто не видит их самым естественным образом!
По бокам портала – это в нем самые сокровенные и в некотором роде даже уютные, по понятиям уличных обитателей, места – едва-едва изогнутые полукругом нишки с облицованными черной плиткой то ли скамеечками, то ли при-полками у самой земли. Уж тех, кто здесь сядет, даже внимательный прохожий не разглядит, потому что нишки эти находятся в стороне от дверей, а полусумрак в них царит очень густой.
В одном из этих углов, под защитой темноты, примостились на каменных скамеечках нищий Рохля, курсант-хориновец и Господин Радио.
– Скорость жизни такая, что дворники улицы подметать не успевают, – долдонил нищий. Он глянул на портативную радиостанцию, которую Господин Радио держал в своих руках. – Кругом радиосвязь, мобильные телефоны. Люди сдурели от разговоров. Со всех сторон на них обрушились разговоры. Молчание – вот истинное золото.
В этот-то момент хориновцы, следившие за событиями, происходившими в разных точках Лефортово, с помощью радиомостов, услышали очередной выход в эфир от станции метро «Бауманская». Дело в том, что курсант-хориновец взял из рук Господина Радио портативную радиостанцию и проговорил:
– Я начинаю замечать, – нам видно часть улицы из нашего потайного укрытия: самая неприятная часть улицы – это не крыши домов, не их стены и даже не пустые безжизненные окна. И уж никак не темнота и не унылый свет. Отнюдь не пустые витрины. Самые мучительные впечатления на этой улице порождает асфальт. Днем его толком не увидишь, то пешеходов много – дна улицы не видно, то машин и трамваев полно, опять дна не видно. Асфальт, оказывается, в вечернем свете блестит. Он – бледно, водянисто-оранжевый на самом деле. Вообще, в вечерней улице очень много апельсиновой корки, только бледной и высохшей от времени, как оболочка головного мозга, убитого головной болью. Мозг умер, но не разложился, а засох, превратился в мумию. Мумия головного мозга, убитого самой страшной головной болью, которая вообще может быть, той силой боли, которая существует на своей вершине, за миг до окончательной гибели мозга. Господи, как сильно заболела у меня вдруг голова! В этом виновато, без всякого сомнения, проклятое напряжение.