Дело Томмазо Кампанелла
Шрифт:
– Может быть, прочесть стихи или спеть песню? Хотя бы вот так… – проговорил он наконец в рацию и принялся читать с выражением:
Вечер мглою все закроет,Волк на Севере завоет,Но, конечно, я, друзья,Ждать не стану без конца.Ждать не стану, как царевнаВо хрустальном во гробу,Потому что я, ребята,Не засну, а я умру!..Ночь Лефортово закроет,Черт тюрьму для нас построит,Если нынче не сбегу –Завтра точно быть концу.Верю я, портной исправитВорот тот, что давит, давитШею бедную мою.Но, конечно, я, друзья,Ждать не стану, не засну… –закончил Томмазо Кампанелла. Кажется, стихи собственного сочинения ему понравились, особенно понравилось про ворот, что давит бедную шею и который будет исправлен неведомым никому портным. Томмазо Кампанелла представлял себе портного как огромного роста толстого дядьку с окладистой бородой, со зверской улыбкой разрезавшего ворот, который уже приобрел черты одушевленного лица и плакал, и скулил, и молил о пощаде под ножницами тоненьким противным голоском. «Но ведь ты же давил! Давил бедную шею Томмазо Кампанелла! О чем же ты тогда думал, когда это делал?! Не знаешь?! – спрашивал портной и с еще большей силой налегал на ножницы. – Ну так не проси теперь пощады!». И ворот уже тихо и не помышляя ни о каком снисхождении принимал свою участь.
Восторг от собственных стихов был у Томмазо Кампанелла так велик, что в один момент он даже начал «приговаривать» их, распевать речитативом. Вечер, и правда, давно уже, несколько часов тому назад укутал лефортовские окрестности густой чернильной мглой, а за завывания волка с большим трудом, но все же при наличии богатого воображения можно было принять радостные вскрики и нечленораздельные восклицания, которыми Томмазо Кампанелла перемежал многократное повторение собственных «виршей». На словах «ждать не стану без конца» он, и вправду, пустился в припляс, являвший собою нечто среднее между бегом трусцой на месте и конвульсивными подрагиваниями человека, уже битый час из последних сил разыскивающего в многолюдном центре большого города общественный туалет. Хориновцы, знавшие Томмазо Кампанелла уже целую вечность – целых две недели – вероятно, поразились бы, увидав его за исполнением подобных шаманских вывертов. Впрочем, от шамана, исполняющего свой танец с бубном и заклинаниями, Томмазо Кампанелла отличала явная истеричная веселость, которая, с тех пор как нищий Рохля поведал ему зловещую историю тюремного паспорта, становилась в хориновском герое все заметней и заметней. Он чему-то улыбался, хохотал и вообще вел себя как человек, спешащий домой с известием о крупном выигрыше в лотерею. Собачонка, поначалу выскочившая из кустов с явным намерением укусить Томмазо Кампанелла за щиколотку, в самую решительную секунду отскочила от него в сторону и, так и не замеченная им, почла за благо позорно ретироваться в кусты. Между тем радость, посетившая Томмазо Кампанелла после сознательного обретения тюремного паспорта, продолжала стремительно переходить многочисленные границы, рискуя в скором времени преодолеть все сухопутные и приняться, за неимением других, за границы морские.
Ворот тот, что давит, давитШею бедную мою…– продолжал Томмазо Кампанелла безумный вечер художественного слова в темной лефортовской подворотне.
Но, конечно, я, друзья,Ждать не стану, не засну.– Точно! Точно! Ведь я же не царевна, которая спит в хрустальном гробу бесконечным сном с алыми губками и розовыми щечками. Ее-то принц поцелует, и она встанет, как новенькая, а я?! – вскрикивал Томмазо Кампанелла.
Но временами темная туча сомнений в подлинности своего авторства закрывала от Томмазо Кампанелла алмазный небосвод, открытый ему тюремным паспортом. Тогда Томмазо Кампанелла пытливо и строго вопрошал себя, а еще – пока безмолвных, по причине включенности рации только на передачу, обитателей хориновского подвала по Бакунинской улице:
– Кажется, это уже где-то было! Пушкин? Лермонтов?
Но недолгим был кризис самоуверенности, и, отмахнувшись от всех страхов и терзаний, Томмазо Кампанелла провозгласил:
– Ну ничего. Было, так было. А у нас своя пьеса! Хоринов-ская, наша!
Звезды сияли алмазным блеском, тюремный паспорт отодвигал в воображении нашего героя один ржавый засов за другим, Сим-Сим открывался, разволакивая с чудовищным грохотом в разные стороны огромные скалы, и новоявленный лефортовский Али-Баба уже набивал в своих фантазиях карманы обтерханного, приобретенного в обмен на часы и фрак («чтоб было в чем уйти») пиджака беспризорным разбойничьим золотом.
– Пьеса ваша станет наша! Общая, – вдруг услышал Томмазо Кампанелла.
Он обернулся. Кто бы это мог быть? Уж не стали ли галлюцинации закономерным итогом случившегося с Томмазо Кампанелла безудержного веселья? И точно: рядом в подворотне никого по-прежнему не было. Только молодая женщина-продавец возникла на углу с ведерками чахлых, уже заморенных холодом цветов.
Нет, женщина эта, выходило, тут явно ни при чем. Ведь голос-то был мужской!
– Да кто это?! – Томмазо Кампанелла уже явно не выдерживал, и голос его рисковал сорваться на истеричные нотки. Он внимательно осмотрел ближайшие кусты, но никого там не обнаружил.
– Это я! Священник из церкви Петра и Павла, что в Лефортово. Может, знаете… Находится рядом с Госпитальной площадью.
Томмазо Кампанелла хлопнул себя по карману.
– О, Боже! Так ведь можно сойти с ума! Опять я забыл про эту рацию. Никак не могу привыкнуть к тому, что она есть. Нечаянно переключил ее на прием… Это же доносится из рации, – и тут же, спохватившись, он спросил:
– Но, постойте, откуда у вас рация?! Ведь средства связи только у участников «Хорина».
– Все правильно. Но у меня здесь сидел один из ваших, – сказал тот, что представился священником из церкви Петра и Павла.
– Вот как! Так дайте же мне с ним поговорить! – Томмазо Кампанелла явно хотелось поделиться своим радостным ражем с хориновцем, чье имя ему было неизвестно, но который тем не менее неизвестно для чего находился в церкви Петра и Павла. – Я хочу сказать ему, если он этого еще не знает, что сегодня вечером все должно решиться. Победит хориновская революция в настроениях или нет. А потому мы должны спешить со своими действиями. Никто не отменял самого главного фактора успеха – фактора времени, – крайне возбужденно проговорил Томмазо Кампанелла. – Скоро в Лефортово наступит глубокая ночь. И если до рассвета мы не успеем добиться решительного перелома в настроениях, то завтра нам будет стыдно смотреть друг другу в глаза. Сегодня мы должны убежать. Убежать каждый от своего кошмара: кто, как я, от мрачного настроения, которое постоянно возникает у него в Лефортово, кто, как Господин Радио, от собственной профессии, которая его совершенно не устраивает. Кто-то, и таких в «Хорине», наверное, большинство… – Томмазо Кам-панелла на мгновение замолчал. – Черт его знает, даже не могу себе представить, от чего они бегут!
Он посмотрел по сторонам, словно разыскивая где-то поблизости того или тех, у кого можно было спросить, от чего бежит этим вечером большинство хориновцев.
– Ну я не знаю… От чего можно бежать?! – спросил Томмазо Кампанелла поистине патетическим тоном.
– От чего можно бежать? Самое простое: просто от ежедневной рутины, обычной жизни, – принялся занудно перечислять священник из церкви Петра и Павла, видимо, приняв этот вопрос на свой счет. – От такой жизни, где давно уже не происходит ничего такого, от чего бы могло застучать беспокойно сердце. Но, может, они вовсе и не по таким простым причинам бегут? – усомнился священник. Видимо, червь сомнения этим вечером подползал не только к Томмазо Кампанелла.