Дело в стиле винтаж

Уолф Изабел

Глаза миссис Белл сверкали от негодования.

— Мне захотелось ударить папу за его отвратительные слова. Он не знал того, что знала я, — Жан-Люк согласился помочь Моник. А может быть, уже и помог. Может, он уже повел ее на поиски родителей и брата. Я была уверена: он сделает все необходимое, — и с надеждой в сердце побежала к его дому. Но его мать сказала, что он уехал в Марсель и вернется только на следующий день.

Вечером я опять пошла в амбар, но Моник по-прежнему не было. Становилось холодно, однако я не могла заставить себя надеть пальто, поскольку считала: теперь оно принадлежит моей подруге. Вернувшись домой, я сразу пошла в свою комнату. У меня под кроватью была оторвана половица, и под ней я прятала свои секретные вещи. Я решила

хранить там пальто до тех пор, пока не смогу отдать его Моник. Но сначала надо было завернуть его в газету, дабы не испачкать. Я нашла экземпляр «Провансаль», которую читал отец, и, когда развернула ее, мне на глаза попалась одна статья. В ней говорилось об «успешном аресте» «иностранцев» и других «лиц, не имеющих гражданства» в Авиньоне, Карпантре, Оранже и Ниме, девятнадцатого и двадцатого апреля. Этот «успех» был достигнут благодаря штампам на продуктовых карточках евреев. — Миссис Белл посмотрела на меня. — Теперь я знала, что случилось с семьей Моник. В статье говорилось о поездах, отправлявшихся на север, полных «евреев-иностранцев» и «других чужеземцев». Спрятав пальто, я спустилась вниз, мое сердце трепыхалось в груди.

На следующий день я побежала к дому Жан-Люка и постучала в дверь. К моей радости, он вышел, и я взволнованно спросила, смог ли он помочь Моник. Он рассмеялся и сказал: «Да, и теперь все в порядке». Чувствуя дурноту, я поинтересовалась, о чем это он. Он промолчал, тогда я сказала, что за Моник надо присматривать. Жан-Люк ответил: «За ней обязательно присмотрят, как и за другими ее сорта». Я потребовала от него ответа, где она сейчас, и он заявил, что помог своему отцу отвезти ее в тюрьму Святого Пьера в Марселе и при первой возможности ее посадят на поезд, идущий в Дрэнси. Я знала, Дрэнси — это лагерь для интернированных на границе Парижа. Но, — добавила миссис Белл, — я понятия не имела, что оттуда евреев отправляли дальше на восток — в Аушвиц, Бухенвальд и Дахау. — Ее глаза слабо мерцали. — Потом, когда Жан-Люк захлопнул дверь, до меня дошла вся чудовищность ситуации.

Я приникла к стене и прошептала: «Что же я наделала?» Я пыталась помочь подруге, но вместо этого, из-за моей крайней наивности и глупости, ее нашли и отправили в… — Губы миссис Белл задрожали, и я увидела, как две слезы упали на пальто, оставив на нем темные пятна. — Я слышала свист поезда вдалеке и думала, что Моник, быть может, сейчас в нем; мне хотелось побежать к железной дороге и остановить его… — Она взяла протянутую мной салфетку и прижала к глазам. — Потом, после войны, когда мы узнали о подлинных судьбах евреев, я впала… — голос миссис Белл прервался, — в безумие. Каждый день, без исключения, я представляла себе суровые испытания, выпавшие на долю моей подруги Моник Ришелье, урожденной Моники Рихтер. Я мучилась, зная, что она погибла — в бог знает каком адском месте, — претерпев невыносимые муки. И все из-за меня. — Миссис Белл опять ударила себя в грудь. — Я не простила себя, и никогда не прощу. — У меня от напряжения болело горло, и причина этого была не только в миссис Белл, но и во мне. — Что же касается пальто… — она сжала в руке салфетку, — то я прятала его под полом, невзирая на яростные требования матери найти. Но я не обращала на них внимания — это было пальто Моник. Я страстно желала отдать его ей — помочь надеть и застегнуть пуговицы. — Она вертела в пальцах одну из этих пуговиц. — И мне очень хотелось вернуть Моник вот это… — Она сунула руку в карман и достала ожерелье. Бусины заиграли на солнце. Миссис Белл пропустила их через пальцы и прижала ожерелье к щеке. — Я мечтала однажды отдать Моник пальто и ожерелье, и — можете поверить? — мечтаю об этом до сих пор. — Она безрадостно улыбнулась. — Вам, наверное, все это кажется странным, Фиби?

— Нет, — покачала головой я.

— Я прятала пальто до сорок восьмого года, когда, как уже говорила, покинула Авиньон ради новой жизни здесь, в Лондоне, — и эта жизнь была далека от тех событий. В ней я не могла столкнуться на улице с Жан-Люком Омажем, или с его отцом,

или пройти мимо дома, где жила Моник и ее семья: мне было невыносимо смотреть на этот дом, ведь я знала, что они никогда туда не вернутся. — Миссис Белл тяжело вздохнула. — Но, даже переехав в Лондон, я взяла пальто с собой, все еще надеясь однажды выполнить свое обещание, данное подруге, — и это было безумием, поскольку к тому времени я узнала, что в последний раз Моник видели пятого августа сорок третьего года, когда ее привезли в Аушвиц. — Миссис Белл часто заморгала. — Но я все же хранила пальто все эти годы. Это моя… моя… — Она посмотрела на меня. — Какое слово я пытаюсь вспомнить?

— Епитимья, — подсказала я.

— Епитимья, — кивнула миссис Белл. — Конечно. — Она убрала ожерелье в карман и заключила: — Такова история этого маленького синего пальто. — Она встала. — Теперь я хочу убрать его. Спасибо, что выслушали меня, Фиби. Вы понятия не имеете, как помогли мне. Все эти годы я жаждала рассказать эту историю хоть одному человеку, надеялась, что он не просто не осудит меня, но и… поймет. — Она посмотрела мне в глаза. — Вы понимаете меня, Фиби? Понимаете, почему я сделала то, что сделала? Почему до сих пор страдаю?

— Да, миссис Белл, — тихо сказала я. — Лучше, чем вы думаете.

Миссис Белл прошла в спальню, и я слышала, как закрылась дверца гардероба, затем она вернулась и села, ее лицо не выражало никаких эмоций.

— Но, — подалась я к ней, — почему вы не рассказали эту историю своему мужу? Из ваших слов ясно, что вы любили его.

Миссис Белл кивнула:

— Очень любила. Но именно поэтому и не смела открыться. Я ужасно боялась, что он станет относиться ко мне иначе и даже начнет презирать.

— За что? Вы были девочкой, которая пыталась поступить хорошо, но все получилось…

— …неправильно, — закончила за меня миссис Белл. — Я сделала самое плохое из того, что можно было сделать. Конечно, это не намеренное предательство. Как сказала Моник, я не понимала. Я была очень молода и часто пыталась успокоить себя этой мыслью…

— Вы всего лишь ошиблись в человеке, — тихо сказала я.

— Но мне от этого не легче, потому что эта ошибка стоила жизни моей подруге. — Она вдохнула и медленно выдохнула. — И это так трудно вынести.

Я взяла шляпную коробку и поставила себе на колени.

— Я… понимаю вас — слишком хорошо. Вы словно пошатываетесь под тяжестью огромного камня в руках, и никто, кроме вас, не может его нести, и некуда положить… — В комнате воцарилось молчание. Я слышала слабое гудение огня.

— Фиби, — спросила миссис Белл, — а что случилось с вашей подругой? С Эммой?

Я разглядывала маленькие букетики на шляпной коробке; рисунок был полуабстрактным, но я различала тюльпаны и колокольчики.

— Вы сказали, она болела…

Я кивнула, прислушиваясь к тиканью дорожных часов.

— Это началось почти год назад, в октябре.

— Тогда Эмма заболела?

Я отрицательно покачала головой:

— Нет, я говорю о событиях, предшествовавших этому и в каком-то смысле ставших причиной случившегося. — И я рассказала миссис Белл о Гае.

— Эмме, должно быть, было больно.

Я кивнула.

— И я не понимала насколько. Она уверяла, что все с ней будет хорошо, но очень страдала.

— И вы чувствуете свою вину?

Во рту у меня пересохло.

— Да. Мы с Эммой дружили почти двадцать пять лет. Но когда я стала встречаться с Гаем, ее почти ежедневные звонки… прекратились, а если я пыталась позвонить, она либо не перезванивала мне, либо держалась отстраненно. Она просто выпала из жизни.

— Но ваши отношения с Гаем продолжались?

— Да, видите ли, мы ничего не могли с этим поделать — были влюблены друг в друга. С точки зрения Гая, мы не совершили ничего плохого. Не наша вина, говорил он, если Эмма приняла его дружбу за что-то еще. Говорил, что со временем она успокоится. И добавил как-то, что, будь она настоящей подругой, примирилась бы с ситуацией и порадовалась за меня.