Дело в том, что...
Шрифт:
– Что?
– Сколько, какие чаевые?
Эймос пожал плечами:
– Не знаю. Может быть, шиллинг.
– Ах, ты не знаешь! Ты дал швейцару, наверно, доллар, но, как и положено деревенщине, даже не понял.
– Не давал я ему никакого проклятого доллара!
– Тогда сколько?
– Ты же в это время садилась в машину, спиной ко мне, так какого дьявола ты уверена, что я ему вообще что-то дал?
– Когда такая сумма утекает от нас напрасно, для меня достаточно просто находиться поблизости, чтобы почувствовать, что происходит.
– «Серебряная пуля! – вдруг завопила Джессика. – Где человек в маске? Он уже исчез». – Она подставила сложенные ладошки ко рту. – Эй-эй Силвер, аууууууу!
Лайла расхохоталась от неожиданного представления, Эймос
Это и многое, многое другое. Он настойчиво учил ее, и ему безумно нравились ее успехи, особенно когда она неожиданно удивляла их своими способностями. Нравились до того момента, пока он вдруг не осознал, что она пользуется этим приемом лишь в тех случаях, когда они с Лайлой ругаются, и чем хуже, яростнее ссора, тем длительнее представление – своеобразная детская хитрость, и теперь, когда Эймос понял это, ему каждый раз делалось больно.
– Я дал ему слишком много, – пробормотал он виновато, – швейцару. Даже не знаю сколько, но много. Ты права, прости меня, Лайла.
Лайла кивнула, хотела что-то ответить, но вдруг передумала. Эймос откинулся назад и замолчал. Она тоже молча зажгла сигарету, но ветер не дал возможности курить, посыпались искры, и Лайле пришлось вышвырнуть сигарету в окно. Джессика принялась объяснять кукле достопримечательности, которые видела в окно такси, особенно ей нравились двухэтажные автобусы. Такси промчалось по Найтсбридж, въехало на Пикадилли и пересекло Хэймаркет по направлению к Стрэнд. Они молчали, пока такси не остановилось бок о бок с автомобилем с открытым верхом. В разогретом воздухе неслись громкие звуки «Фрэнси».
– Эта песня здесь звучит чаще, чем в Америке, – сказала Лайла.
Эймос кивнул.
– А мы думали, что англичане обладают хорошим вкусом.
Оба замолчали и стали слушать.
Каждые несколько лет вдруг появлялась мелодия, которая завоевывала сразу всех. По необъяснимой причине западный мир начинал сходить с ума по одной-единственной песне. Она становилась неотъемлемой частью бытия, и спрятаться от нее было так же трудно в Лилле, как в Кенте или в Барселоне. В один год это была «Никогда в воскресенье». Потом «Воларе». Ну и наконец «Хэлло, Долли». В этом году хитом стала «Фрэнси», из бродвейского нашумевшего мюзикла того же названия. Кстати, из этих четырех песен Эймосу меньше всего нравилась последняя. Хотя именно он и был ее автором. Не говоря уже о том, что заработал на «Фрэнси» почти полмиллиона и продолжал зарабатывать. Он никогда никому не говорил о своем отношении к этому произведению, может быть потому, что вообще был замкнутым. Наверно, еще потому, что боялся вызвать в ответ недоумение и обвинения в ложной скромности. Это была неплохая песня; Эймос, написавший их немало, начиная с юных лет, понимал в этом толк – но… все-таки недостаточно хороша. Мелодия была слабовата, а стихи о молодом человеке, полюбившем девушку по имени Фрэнси больше всего на свете, скучны и прозаичны. Сначала Эймос дал песне название «Что бы ты выбрал?», собственно, на этом и было построено содержание, повторяющийся припев со словами «Что бы ты выбрал?» и дальше следовал выбор: деньги, здоровье, славу, вечную жизнь или… Фрэнси. И каждый раз ответ был один – Фрэнси. Но как бы то ни было, Эймос признавал, что песенка трогательная, пусть в чем-то и банальная. После первого же представления на Бродвее люди начали насвистывать, напевать мелодию, а когда спектакль вернулся из турне по стране, «Фрэнси» была уже на пятом месте, записанная в исполнении Энди Вильямса, и поднималась выше и выше. И менее чем через месяц, то есть шесть месяцев спустя со дня появления, стала номером один в «Биллбоард», «Кэшбокс» и «Вэрайети», и журнал «Тайм» поместил эссе, посвятив его феноменальному успеху песни в своей рубрике
Лайла обожала песню о Фрэнси. Она никогда не говорила об этом, но на ее лице всякий раз появлялось выражение, которое Эймос расценивал как неувядаемое восхищение. Успех песни как ничто другое подтверждал, что Лайла не промахнулась в выборе жениха. Невзирая на жесткое сопротивление и предостережения своей матери, она вступила в бой и выиграла битву, выйдя за бедного протестанта из Принстона, Эймоса Маккрекена. Хотя он приписывал такие мысли жене лишь в своем воображении, Эймос искренне был уверен, что Лайла, слушая «Фрэнси», думает именно об этом. И хотя это было глупо, чувствовал себя уязвленным.
Во-первых, он был не из Принстона, просто учился там в школе. Его родиной скорее всего можно было назвать Афины, Иллинойс. Захолустье в предместьях Чикаго, где он не был с тринадцати лет.
И во-вторых, он не был беден. Когда они встретились, сама Лайла только что покинула стены Уэллсли, он же в свои двадцать три уже неплохо зарабатывал, писал музыку для рекламных роликов на телевидении. В двадцать шесть его шоу «Голубые глаза» было поставлено на Бродвее. Они были к тому времени женаты два года. И хотя шоу провалилось с треском в Филадельфии, пара песен оттуда была записана известными исполнителями, а одна из них, «Танец Рэйчел», стала его первым хитом. Оправившись от провала, он приступил к работе, каждый год выдавая несколько незначительных сочинений, доход тогда упал ниже тридцати пяти тысяч.
И еще он был еврей.
Наполовину еврей, точнее. Потому что его мать была из «проклятого» племени. Впрочем, «проклятого» слишком сильно сказано, Эймос не был антисемитом. Он вообще ничего об этом не думал, и до тех пор, пока никто не знал о его матери, спал спокойно. Да и не было особых причин для тревоги – у него были светлые, почти белокурые волосы, голубые глаза, прямой нос и фамилия Маккрекен. Он не поддерживал отношений с людьми, которые знали его до Принстона. Единственная родственница со стороны матери – незамужняя тетка, жила в Такоме, и Эймос видел ее всего один раз, когда приезжал гостить на Рождество, двадцать лет назад. Никто ничего не знал. Ни его жена, ни его ребенок, ни его теща антисемитка, ни его товарищ по работе Донни Клайн, ни его продюсер, ни многочисленные интервьюеры, а он встречался со многими после того, как стал известным.
Эймос не собирался скрывать своего происхождения. Просто так получилось. Его мать сбежала из дому с заезжим комми, когда Эймос был совсем маленький, бросив их с отцом. Мистер Маккрекен так и не смог оправиться от шока после ее бегства. Отец, неудачник-бухгалтер, пока Эймос рос, становился все угрюмее. Эймос очень переживал, глядя на его страдания. Отец умер в то лето, когда Эймос окончил среднюю школу.
Той же осенью, уезжая на поезде в Принстон, Эймос поклялся никогда не возвращаться в Иллинойс. Кстати, в Иллинойсе о нем тоже некому было вспомнить, он не оставил там ни друзей, ни родственников.
Эймос был лучшим в классе, с ярко выраженными способностями в музыке. Он выбрал Принстон из-за «Трай-англ-шоу!» Сразу, как только его приняли, сделал успешную попытку присоединиться к коллективу, где и работал не покладая рук, методично написав половину песен для шоу на своем первом курсе и все, за исключением одной, на старшем. К тому времени он вообще забыл о своем происхождении, пока однажды вечером в Коттедж-клубе Кэмерон не начал рассказывать еврейские анекдоты. Сначала Эймос вспыхнул, надеясь, что никто этого не заметит и не спросит причину. Молясь про себя, он ждал, чтобы Кэмерон прекратил, переключился на другую тему, наконец, чтобы кто-то из присутствующих попросил его замолчать. Но надежды были тщетны, Кэмерон все продолжал, и поскольку его отец был страховым агентом, он знал все последние анекдоты, приличные и не очень. Никто его не останавливал. Несколько человек отошли в сторону, и Эймос им позавидовал. И вдруг начал прислушиваться к тому, о чем рассказывает Кэмерон, который, бесспорно, был замечательным рассказчиком, а акцент имел получше, чем у Майрона Когена.