Дело вдовы Леруж
Шрифт:
В кресле у постели больной сидел доктор Эрве и, казалось, внимательно следил за приготовлениями сестры. Завидев вошедшего Ноэля, он стремительно вскочил и, тряся ему руку, воскликнул:
— Ну, наконец-то!
— Знаешь, задержали во Дворце правосудия, — сообщил адвокат, словно чувствуя себя обязанным объяснить свое отсутствие. — Можешь представить, я там сидел как на угольях.
Он наклонился к доктору и тревожным голосом тихо спросил:
— Ну, как она?
— Еще хуже, — огорченно опустив голову, сказал доктор. — Приступы следуют один за другим почти без промежутков.
Вдруг адвокат схватил его руку и крепко сжал. Г-жа Жерди чуть пошевельнулась и слабо застонала.
— Она услышала тебя, — шепнул Ноэль.
— Если бы… — отвечал врач. — Я был бы безмерно счастлив. Но ты ошибаешься. Впрочем, взгляни сам.
Он приблизился к г-же Жерди и, нащупав пульс, стал его считать. После этого кончиком пальца поднял ей веко.
Глаз был тусклый, безжизненный, погасший.
— Подойди, убедись. Возьми ее за руку, скажи что-нибудь.
Ноэль, весь дрожа, подошел к кровати, наклонился, так что почти коснулся губами уха больной, и пробормотал:
— Матушка, это я, Ноэль, твой Ноэль. Скажи мне хоть слово, сделай знак, что ты меня слышишь.
Но она не шелохнулась, не подала знака, даже лицо у нее не дрогнуло.
— Ну, видишь? Я же говорил, — заметил врач.
— Бедная, — вздохнул Ноэль. — Она страдает?
— Сейчас нет.
К постели подошла монашка и сообщила:
— Господин доктор, все готово.
— Кликните служанку, сестра, пусть она поможет: мы поставим больной горчичники.
Пришла служанка. Когда обе женщины поднимали г-жу Жерди, казалось, будто они обряжают покойницу. Ее неподвижность была сродни неподвижности трупа.
Видно было, что бедная страдалица болела уже давно: она до такой степени исхудала, что на нее было страшно смотреть. Сестра и та была тронута, хотя и привыкла к виду чужих немощей. Сколько больных испустили последний вздох у нее на руках за те пятнадцать лет, что она провела у изголовья чужих постелей!
Ноэль в это время стоял у окна, прижавшись пылающим лбом к стеклу.
О чем думал он в двух шагах от умирающей, от той, что дала ему столько доказательств материнской любви и чистосердечной преданности? Жалел ли он ее? Или, может быть, мечтал о великолепной, роскошной жизни, которая ждет его на другом берегу, в Сен-Жерменском предместье? Он резко повернулся, услышав слова доктора:
— Ну вот и все. Подождем действия горчичников. Если она почувствует их, это хороший признак. Ну, а если они не помогут, попробуем банки.
— А если и банки не помогут?
Врач ответил пожатием плеч, что должно было обозначать полную беспомощность.
— Ясно, Эрве, — пробормотал Ноэль. — Ты же сказал мне: она безнадежна.
— С точки зрения науки, да. Но знаешь, с год назад тесть одного моего приятеля выкарабкался, а случай был сходный. Да нет, что я говорю, — у него было гораздо хуже, началось уже гноеотделение.
— Главное, мне больно, что она все время без сознания, — вздохнул Ноэль. — Неужели она так и умрет, не очнувшись? Не узнает меня, не промолвит ни слова?
— Ничего не могу ответить. Эта болезнь, старина, создана, чтобы опровергать все предсказания. В любой момент симптомы могут измениться, смотря какую часть мозга затронет воспаление. Сейчас у нее период утраты сознания, утраты всех умственных способностей, забытья, паралича, но вполне возможно, что завтра начнутся конвульсии, сопровождаемые невероятным возбуждением всех функций мозга, безумным бредом.
— И тогда она заговорит?
— Несомненно, но это не изменит ни природы, ни тяжести болезни.
— А… рассудок она обретет?
— Возможно, — отвечал доктор, пристально глядя на друга. — Но почему ты об этом спрашиваешь?
— Ах, дорогой Эрве, мне так необходимо услышать от госпожи Жерди одно слово, всего одно слово!
— А, это из-за твоего дела, да? Знаешь, тут я ничего не могу тебе сказать, ничего не обещаю. У тебя столько же шансов за, сколько и против. Лучше всего никуда не уходи. Если рассудок и вернется к ней, это будет всего лишь проблеск, так что попытайся воспользоваться им. Ну, а я лечу дальше. Мне нужно сделать еще три визита.
Ноэль проводил друга и уже на площадке спросил:
— Сегодня еще заглянешь?
— В девять вечера. Раньше мне делать нечего. Все зависит от сиделки. По счастью, я выбрал тебе настоящее сокровище. Я ее знаю.
— Так это ты прислал эту монашку?
— Да, не спросясь тебя. Ты недоволен?
— Да нет, что ты. Хотя, признаюсь…
— Как! Ты еще капризничаешь? Неужели политические взгляды запрещают тебе доверить уход за твоей матерью, извини, госпожой Жерди, сестре милосердия, монашке?
— Видишь ли, Эрве…
— Ясно, ясно. Сейчас я услышу от тебя извечную песню: они коварны, они втируши, они опасны — я уже столько раз это слышал. Да, если бы дело касалось старого дядюшки, собирающегося оставить мне наследство, я поостерегся бы приводить их к нему. Порой этих монашек обвиняют в довольно странных поступках. Но тебе-то чего ее бояться? Оставь эту болтовню глупцам. Если не иметь в виду наследства, монашки — лучшие в мире сиделки, и я желаю тебе, чтобы у твоего смертного ложа сидела одна из них. А на сем привет, я тороплюсь.