Дело возбуждено... (сборник)
Шрифт:
— Сразу не вспомнила.
— Или стеснялись?
— Да.
— Может быть, вы курили сигареты?
— В рот не беру эту гадость.
— Допустим… А доктор курит?
— Не знаю.
— Если в доме не было курящих, то пепельницу должен был кто-то принести с собой.
— Пепельница наша. У меня муж курит.
— Кто убирает у вас в доме?
— Я сама.
— Да, свекровь у вас стара для этого. Почему же вы не убрали пепельницу из-под кровати? Ваш муж курил в этой комнате несколько лет назад. И столько времени вы не убирали под кроватью? Между прочим, там очень чисто…
— Ох, голова
Хаиткулы сделал заключение:
— Женщина определенно хочет скрыть от нас, кто был у нее в ту ночь, кроме доктора. То, что совершено под окнами этой женщины, еще не доказывает ее причастности, но факт пребывания у нее в эту ночь еще одного человека, не любовника, а совсем другого, о ком мы даже не догадываемся, свидетельствует против нее. Еще раз попытайтесь убедить ее, что правдивые показания очень нужны и следствию, и ей самой. Что касается доктора, склонен согласиться с Хайдаровым, что он непричастен к этому делу. Он признался, что не захотел выйти через калитку, чтобы отвести следы от этой женщины вообще.
Хаиткулы рассказал обо всем, что произошло в Ташкенте. Подытожил совещание:
— Завтра с утра получите фотографии преступников, сделанные по словесному описанию ташкентского свидетеля. Возможно, что преступники уже не в Ташкенте. Они или их друзья начали орудовать здесь. Считаю, что к розыску надо подключить общественность, комсомольцев. Хайдаров завтра вылетает в Махачкалу. Для остальных сбор утром здесь.
ДАШГУЙЫ
Талхату не повезло с шофером: парень хотя и молод, но замкнут не по летам. Он не то что сам не затевал разговора, но и собеседника не поддерживал.
— Долго еще?
— Два… или три.
— Чего?
— Километра.
Вот и весь разговор.
Зрелище пустыни совсем не однообразно, как иногда пишут ненаблюдательные журналисты. Тем более пустыня не однообразна здесь, где не исчезли все признаки растительности.
С обеих сторон дорогу теснят высокие, как холмы, барханы, а потом сразу же открывается просторное плато, сплошь поросшее саксаулом, высоким, с толстыми, в обхват, стволами. Едешь и забываешь, что ты в Каракумах, — вокруг настоящая лесная чаща.
Они проехали еще один бархан, а за ним до самого горизонта открылась равнина, на которой как на ладони был виден аул Дашгуйы. Различались водопойные корыта, колодец, а за ним верхушка юрты чабана Сарана.
Справа невдалеке виднелся еще один кош, к которому между барханами протянулась узкая белая ниточка не то тропы, не то дороги. Талхат показал рукой: «Свернем». Тяжело и медленно «газик» пополз по песку то вверх, то вниз. Оставив позади бархан, уперся радиатором в склон. В пятнадцати шагах перед ними зияла открытая дверь черной кибитки.
Кош чабана Гарагола. Не прошло и пяти минут, а они уже сидят внутри кибитки на устланном коврами полу, дымятся неприхотливые яства, чайнички с зеленым чаем стоят у ног гостей и хозяина.
— Вчера я сказал подпаску: завтра ждать двоих гостей, надо готовиться к встрече. Так и есть…
В кибитке было тепло, со лба хозяина капал пот, но он не снимал бурку. Кивнул в сторону возившегося у очага подпаска:
— Мыратберды подтвердит — вышло так, как я говорил…
Подпасок повернулся:
— Да, точно так.
— Я ему
На самом деле они сидели на ковриках разного размера, по их росту. Шофер буркнул что-то неразборчивое себе под нос. Талхат не мог понять, шутит или всерьез говорит чабан. Сказал:
— Извините, предсказание, наверное, относится не к нам, мы к вам ненадолго и почти случайно заехали.
— Все правильно, двое — это вы. Вчера пил чай, — смотрю, две чаинки в пиале стоймя плавают, одна длинная, другая покороче. Глубоко плавают, значит, надо ночлег приготовить.
Обогревшись, Талхат с Гараголом вышли посмотреть овчарню. Порывистый ветер проносился над обледеневшими снежными буграми. На северных и западных склонах бархана, между сухими стеблями травы, снег не таял — обветренный студеным зимним ветром, он постепенно превратился в комья льда. Ветер отшлифовал их до зеркального блеска, и солнце отражалось в них, разбрасывая во все стороны слепящие блики.
У самой овчарни остановились. Талхат засмотрелся на отару. Потом повернулся к чабану.
— Мне рассказали, что в позапрошлом году в невиданные здесь морозы вы сберегли весь скот. Я читал и статью о том, как еще до морозов вы за пять дней собрали всю свою отару, разбежавшуюся во время неожиданного бурана. Автор очерка, правда, не отметил еще одно примечательное событие, случившееся в Дашгуйы. Старший мастер, занятый здесь у вас рытьем колодца, заболел в последний день работ, а народ уже собрался в ожидании* такой нужной для них влаги. Никто не осмеливался спуститься в колодец. И вот на эту глубину в сотню вытянутых человеческих рук спустился Гарагол-ага и поднял наверх первую миску воды…
Талхат говорил, а у чабана увлажнились глаза… Он никогда не думал, больше других он трудится или нет. Если бы Талхат продолжал в том же духе, то душа чабана потекла бы, как течет кусок сливочного масла, застигнутый солнечным лучом… Талхат Хасянов видел, как растроган старик, и сам был тронут.
— Гарагол-ага, я все это не зря говорю. Вы тот человек, которого все почитают. Я приехал из такой дали, чтобы посоветоваться с вами…
Гарагол поднял голову и пристально посмотрел на него:
— По поводу убийства подпаска Сарана?
— Да, Гарагол-ага.
Талхат от смущения и нетерпения стал раскачивать здоровенную ветку саксаула, наконец сломал, бросил ее рядом с Гараголом, присел на нее.
— Вы хорошо знаете Сарана?
— Что мне сказать, сынок… Саран-ага лет на двадцать старше меня. Они приехали сюда перед войной. Откуда, кто они такие — в те времена не спрашивали друг друга. В те годы люди были дружными, словно от одной матери родились. Потому и войну выиграли, сынок… Он тогда носил короткую черную бороду. Была у него одна смена белья. Семья поселилась в доме, где жила когда-то прислуга сбежавшего за границу Мухат-бая. Жена была как он. Всегда в одной и той же одежде ходила. Мы все так одевались. Когда я на фронт уходил, он еще не получил повестку. Помню, сказал; «Временно задерживают». Потом куда-то уехал. После войны мужчины возвращались домой в гимнастерках, а он приехал в бостоновом костюме. Помню, коричневый такой, с синими прожилками, все завидовали… Вернулся он в сорок седьмом или сорок восьмом году.