Дело врача

Дойль Артур Конан

— В этом, честно признаюсь, я тебе помочь не сумею. Я не жульничаю — просто не знаю адреса ни миссис Йорк-Беннерман, ни Мэйзи с тех пор, как умер мой бедный друг. Миссис Йорк-Беннерман оказалась женщиной осмотрительной! Она уехала, кажется, куда-то в северный Уэльс, а потом — в Бретань. Но при этом она, вероятно, сменила имя и не поставила меня в известность.

Тогда я стал расспрашивать о самом процессе, уверив его, что мною руководят самые дружеские чувства.

— О, я могу поведать тебе лишь то, что общеизвестно, — начал он, всем своим видом, по профессиональной привычке, намекая на то, что сам-то он знает намного больше, но молчит, как сфинкс. — Ничего конфиденциального, основные факты таковы. У Йорк-Беннермана имелся богатый дядюшка, от которого он надеялся получить наследство, некий

адмирал Скотт-Прайдо. Этот дядя составил завещание в пользу Йорк-Беннермана; но он был вздорный старикашка — типичный моряк, знаешь ли: деспотичный, черствый, меняющий мнения с переменой ветра и ужасно обидчивый в отношениях с родственниками. Классический тип жизнерадостного старичка, который переписывает завещание ежемесячно и способен лишить наследства того племянника, что обедал с ним вчера. Ну вот, однажды адмирал захворал, лежал он у себя дома, и Йорк-Беннерман навещал его. Согласно нашему общему мнению — я сейчас говорю как бывший консультант моего старого друга — Скотт-Прайдо, устав от жизни не меньше, чем все мы устали от него, и истомленный непрерывными терзаниями по поводу завещаний, решился наконец покинуть навсегда сей свет, где его так мало ценили, и, соответственно, попытался отравиться.

— Аконитином? — живо спросил я.

— К несчастью, да. Если бы не это, его намерение заслуживало бы только похвалы. По прихоти судьбы, — морщинки на лице Мэйфилда обозначились резче, — Йорк-Беннерман и Себастьян, тогда — два восходящих светила медицинской науки, вели совместные физиологические исследования и как раз занимались экспериментами с аконитином. Ты наверняка помнишь, — он снова уютно сложил на животе свои пухлые руки, — что именно эти исследования малоизученного яда впервые выдвинули Себастьяна на заметное место в обществе. И каковы же были последствия?

Его ровный, вкрадчивый голос звучал так, будто перед Ним был не я, а вся дюжина присяжных.

— Адмиралу становилось все хуже, и он потребовал созвать консилиум. Без сомнения, ему не понравилось действие аконитина, когда дошло до крайности (а это зелье до крайности быстро доводит, поверь мне!), и он раскаялся в содеянном. Йорк-Беннерман предложил позвать Себастьяна, дядюшка согласился; Себастьяна пригласили, и, конечно же, имея в памяти свежие данные своих исследований, он немедленно распознал симптомы отравления аконитином.

— Как! Это обнаружил Себастьян? — вскрикнул я.

— О да! Себастьян. С этого момента и до конца он лично курировал больного; и знаешь что было удивительнее всего? Хотя доктор известил полицию и самолично готовил еду для бедняги-адмирала, симптомы проявлялись все сильнее. Полицейские решили, что Йорк-Беннерман каким-то образом ухитрялся добавлять это снадобье в молоко заранее; я же, в качестве адвоката обвиняемого, предполагал, — тут он слегка сморгнул, — что старина Прайдо спрятал большой запас аконитина у себя в постели, еще до того, как заболел, и продолжал время от времени принимать, только чтобы насолить племяннику.

— И вы этому верите, Мэйфилд?

Широкая улыбка разошлась по лицу великого законоведа, а жировые складки повторили ее, как круги от камня на водной глади. Улыбка была самой примечательной чертой Мэйфилда. Он пожал плечами и широко развел руками с самым добродушным выражением лица.

— Мой дорогой Хьюберт, ты сам — профессионал, и ты знаешь, что в каждой профессии есть свои маленькие… скажем так, одолжения, свои фикции. Я был и другом, и советчиком Йорк-Беннермана. Для барристера не допускать малейших сомнений в невиновности клиента — дело чести. Разве нам платят не за это? Поэтому до конца дней моих я буду утверждать, что старик Прайдо отравился сам. Я буду держаться этого мнения с тем бессмысленным упорством, с которым мы всегда цепляемся даже за трудно доказуемые версии… О да! Он отравился, и Йорк-Беннерман был невиновен… Но, признаюсь, в таком деле, как это, юрист, которому небезразлична его репутация, предпочел бы оказаться на стороне обвинителя, а не обвиняемого.

— Но ведь до суда не дошло, — вставил я.

— Да, к счастью для нас, дело не слушалось в суде. Повезло. У Йорк-Беннермана было слабое сердце, очень кстати, и следствие сильно его расстроило; кроме того, он глубоко переживал то, что упорно называл

изменой Себастьяна. Очевидно, он думал, что Себастьян должен был стать на его сторону. Но его коллега предпочел выполнить свой гражданский долг, как он это понимал, а не следовать дружескому расположению. Крайне прискорбный вышел случай, потому что Йорк-Беннерман был действительно очень милым человеком. Но, каюсь, я испытал облегчение, когда он скоропостижно скончался утром сразу после ареста. Это сняло с моих плеч тяжелейшее бремя.

— Значит, вы думаете, что дело было бы проиграно?

— Мой дорогой Хьюберт, — все лицо его расплылось в любезной улыбке, — конечно же, мы проиграли бы Дело. Присяжные глупы, но не настолько, чтобы заглатывать все без разбору наподобие страусов. Они не позволили бы мне пустить им пыль в глаза в таком понятном вопросе. Рассмотрите факты, рассмотрите их беспристрастно. Йорк-Беннерман имел прямой доступ к аконитину, мог брать его целыми унциями; он лечил своего дядю, которому должен был наследовать, испытывая при этом временные затруднения с деньгами, как выяснилось в ходе следствия. Было также известно, что адмирал как раз оформил завещание, двадцать третье по счету, в его пользу, притом что адмиральские завещания имели свойство меняться каждый раз, когда очередной племянник осмеливался высказать мнение по вопросам политики, религии, науки, навигации или хотя бы масти карты за партией в вист, хоть на йоту отличающееся от мнения дядюшки. Умер адмирал от отравления аконитином, симптомы которого наблюдал и детально описал Себастьян. Можно ли было что-то противопоставить этой очевидности — я имею в виду, можно ли вообразить себе стечение случайных обстоятельств более неблагоприятное, — он снова не без лукавства подмигнул мне, — для адвоката, искренне убежденного в невиновности подзащитного? Да, искренне убежденного — в силу профессионального долга…

Мэйфилд взглянул на меня с комическим огорчением. Чем больше он нагромождал улик против человека, который (я уже не сомневался) был отцом Хильды, тем меньше я верил ему. За всем этим просматривался какой-то темный заговор.

— А не приходила ли вам мысль, — спросил я очень осторожно, — что, быть может… Я рассуждаю чисто теоретически… Могло ли быть так, что Себастьян…

На этот раз Мэйфилд улыбнулся так широко, что я подумал, как бы он не проглотил сам себя.

— Если бы Йорк-Беннерман не был моим клиентом, — задумчиво проговорил он, — я мог бы склониться к мысли, что Себастьян помог ему избежать суда, дав какое-то снадобье. Что-то, способное ускорить неизбежный приступ сердечной болезни, которой тот страдал. Разве это не более вероятно?

Я понял, что от Мэйфилда ничего более не добьюсь. Его мнение давно сложилось, и в этом смысле он сейчас был безмятежен, как корова на лугу. Но все-таки он снабдил меня обильной пищей для размышлений. Поблагодарив его за содействие, я отправился пешком в свою квартиру на территории госпиталя.

После беседы со знаменитым защитником я уже по-другому смотрел на задачу нахождения Хильды. Теперь я был уверен, что Хильда Уайд и Мэйзи Йорк-Беннерман — одно и то же лицо. Признаться, мне больно было думать, что Хильда сочла необходимым прятаться под чужим именем; но этот вопрос я отложил до поры, когда смогу получить у нее объяснения. И найти Хильду стало еще важнее. Она бежала от Себастьяна, чтобы обдумать новый план. Но куда? Я продолжил рассуждать в ее духе, и как же криво у меня выходило! Мир так огромен! Маврикий, Аргентина, Британская Колумбия, Новая Зеландия!

Полученное мною письмо помечено в почтовой конторе Бейзингстока. Через Бейзингсток обычно проезжают те, кто направляется в Саутгемптон или Плимут, а из обоих этих портов отходят суда в самые разные страны мира. Эта ниточка показалась мне важной. Что-то в тоне Хильдиного письма заставило меня понять, что она хочет сделать море преградой между нами. Этот вывод я мог считать надежным. Хильда обладала слишком широким, космополитичным кругозором, чтобы писать «безвозвратно далеко от Лондона», если она держала путь в любой из городов Англии, или даже в Нормандию, или на острова в Ла-Манше. «Безвозвратно далеко» указывало скорее на место за пределами Европы — Индию, Африку, Америку, а не Джерси, Дьепп или Сен-Мало.