Дело врача

Дойль Артур Конан

— Доктор Камберледж? — спросил он неуверенно.

Я кивнул.

— Да, так меня зовут.

— У меня письмо для вас, сэр.

Я взял конверт, чрезвычайно удивленный. Кто в Кейптауне мог знать, что я прибываю? У меня точно не было друзей в колониях. Я рассмотрел конверт и изумился еще сильнее. Он был надписан рукою Хильды!

Я вскрыл его и прочел:

«Мой дорогой Хьюберт, я уверена, что вы приедете; я знаю, что вы последуете за мною. Потому я оставляю это письмо в конторе Дональда Керри с указанием вручить его вам, как только вы окажетесь в Кейптауне. Я не сомневаюсь, что по меньшей мере до этого города вы меня выследите: с вашим темпераментом иначе и быть не может. Но я умоляю вас, не идите дальше! Вы погубите мое дело, а я не отступлюсь от него. Хорошо, что вы здесь; я не могу порицать вас за это. Я знаю, что ведет вас. Но не пытайтесь найти

меня, я заранее предупреждаю, что это будет бесполезно. Я твердо решилась исполнить цель всей своей жизни, и, хотя вы мне дороги — этого я даже не пытаюсь отрицать — я никогда не позволю даже вам вмешиваться в мои планы. Потому спешу предупредить вас, пока не поздно. Возвращайтесь спокойно домой со следующим пароходом.

С приязнью и вечной благодарностью,

Хильда».

Я дважды с радостью перечитал эти строки. Доводилось ли кому-то таким удивительным образом ухаживать за девушкой? Сама странность ситуации подстегивала и привлекала меня. Но возвратиться со следующим пароходом!.. Я был убежден, что Хильда слишком хорошо узнала мой характер, чтобы поверить, будто я подчинюсь этому требованию.

Не буду докучать вам подробностями моих дальнейших поисков. Если не считать медлительности Южно-Африканских почтовых карет, все прошло относительно легко. Обнаружить чужестранца в Кейптауне не так сложно, как в Лондоне. Я нашел гостиницу, где останавливалась Хильда, из гостиницы последовал далее, шаг за шагом. Меня трясло в вагоне поезда, потом, еще сильнее — в повозке, запряженной мулами, и повсюду я спрашивал, спрашивал, спрашивал, пока не выяснил наконец, что она поселилась где-то в Родезии.

Адрес не слишком определенный; но он охватывает гораздо меньше людей, чем квадратных миль. Через некоторое время я нашел Хильду. Все же время это было достаточно долгим, и она успела спокойно устроиться на новом месте. Жители Родезии восприняли ее приезд как важное событие благодаря одному обстоятельству. Дело в том, что Хильда оказалась первой и единственной женщиной со средствами, которая по собственной воле приехала в Родезию. Остальные женщины либо сопровождали своих мужей, либо искали заработка; но то, что леди могла добровольно выбрать в качестве места жительства эту выжженную солнцем землю — леди из хорошей семьи, перед которой открыт весь мир — это оставалось для родезийцев загадкой. Таким образом, она стала заметной фигурой. Впрочем, одну догадку по поводу этой тайны выражало большинство местных жителей: она, видимо, замыслила отучить ведущего политика Южной Африки от застарелого предубеждения против женитьбы. «Можете быть уверены, — не сговариваясь, восклицали они, — это она за Родсом [41] охотится!»

41

Сесиль Джон Родс (1853–1902), британский политический деятель и промышленный магнат, ярый сторонник колониальной экспансии, фактический создавший в Южной Африке колонию нового типа (еще при его жизни названную в честь основателя «Родезия»). Родс действительно отдавал идее колониального строительства все свое время и силы — до такой степени, что считал невозможным обзаводиться семьей и вообще обращать внимание на прекрасный пол. Тема «женоненавистничества» Родса неоднократно обсуждалась в британской прессе тех времен.

Не успел я прибыть в Солсбери и рассказать, кого ищу, население нового города бросилось мне помогать. Вскоре мне сообщили, что найти искомую леди можно (скорее всего) на некоей ферме к северу оттуда — на недавно основанной ферме. Направление мне указали, со свойственной поселенцам в Южной Африке широтой кругозора, неопределенным взмахом руки.

В Солсбери я купил пони — добронравную крепкую гнедую кобылку — и отправился искать Хильду. К моим услугам была новенькая, с иголочки дорога, или, вернее, то, что считают дорогой в Южной Африке: по английским понятиям это был плохо утрамбованный кочковатый проселок. В родных краях я отлично езжу верхом по пересеченной местности, но мне никогда еще не выпадал более утомительный путь, чем этот. Я пересекал «верхний вельд»: пустынное плато на высоте около пяти тысяч футов над уровнем моря, начисто лишенное растительности. Кое-где, правда, спутанными клубками торчали низкие колючие кустики шиповника; но большая часть сухой, ровной как стол земли была покрыта лишь бурой травой, не выше девяти дюймов, выгоревшей на солнце. От этого вида на душе становилось тоскливо. Печальная обнаженность земли неприятно поразила меня. Местами виднелись фермы, в буквальном смысле окруженные частоколом,

причем иной раз на фермах, кажется, ничего и не было, кроме разметочных колышков по периметру воображаемых полей. Какое-то разнообразие в пейзаж вносили только стоящие вразброс гранитные скалы, которые здесь называются kopjes — красные, горделиво красующиеся в солнечном сиянии. Но сама дорога бежала по плоскогорью, лишь изредка опускаясь в овраги, на здешнем наречье kloofs, по склонам которых росли невысокие деревья, поскольку в оврагах имелась вода в относительном изобилии. Я на своем африканском пони протрусил уже несколько миль под палящим солнцем, не встретив по пути и клочка тени, когда, к моему великому изумлению, увидел нечто, чего абсолютно не ожидал встретить здесь: навстречу мне ехал кто-то на велосипеде.

Я не верил своим глазам. Значит, и сюда проникла цивилизация! Велосипед в отдаленнейшем диком краю Африки! Посреди этой грубо выделанной, необжитой земли уже один только вид велосипеда, подскакивающего на ухабах дороги, был чудом; но мое изумление достигло апогея, когда он приблизился и я увидел, что на нем едет женщина!

Еще мгновение — и я, издав отчаянный крик, помчался что было сил (разумеется, у пони) ей навстречу.

— Хильда! — кричал я, не сдерживая ликования. — Хильда!

Она остановилась, сняла ногу с педали, как будто на прогулке в каком-нибудь лондонском парке: голова гордо вскинута, спина прямая, глаза влажные и блестят… Я спешился, весь дрожа, и подбежал к ней. Буйная радость переполняла меня, и я горячо поцеловал ее — впервые в жизни. Хильда не рассердилась на это, не сделала попытки отстраниться.

— Ох, вот вы и приехали! — пробормотала она, залившись краской, отодвинулась от меня, потом снова прильнула — как будто два противоположных желания дергали ее в разные стороны. — Уже несколько дней как я жду вас — а сегодня почему-то почувствовала, что вы уже близко!

— Значит, вы на меня не сердитесь? — воскликнул я. — А вы помните, что запрещали мне следовать за вами?

— Сердиться на вас? Дорогой Хьюберт, как я могла бы на вас рассердиться, особенно теперь, когда вы доказали мне свою преданность и доверие? Я никогда не буду сердиться на вас. Когда знаешь человека, его легко понять. Как часто думала я о вас здесь, одна в этой полудикой стране, как я мечтала увидеть вас! Я, конечно, веду себя непоследовательно — но как справиться с одиночеством, с тоской!

— Да зачем же тогда вы умоляли меня не следовать за вами?

Хильда робко взглянула на меня — так непривычно было видеть ее робкой! Глаза ее заглянули глубоко мне в душу из-под длинных пушистых ресниц.

— Я умоляла вас не следовать за мной, — повторила она, со странной ноткой радости в голосе. — Да, дорогой Хьюберт, я умоляла, и притом всерьез. Неужели вы не понимаете, что порой мы надеемся чего-то избежать, а потом счастливы, если это случается, вопреки всему? Вы знаете, ради чего я просила вас не следовать за мной. А вы взяли да приехали, против моей воли, и… — Она умолкла и глубоко вздохнула. — О Хьюберт, я благодарю вас за то, что вы посмели не послушаться!

Я прижал ее к своей груди. Она почти не противилась этому.

— Я слишком слаба, — прошептала она. — Только сегодня утром я настроилась, когда увижу вас, потребовать, чтобы вы тотчас же удалились. И вот вы здесь, — она доверительно коснулась моей руки, — а я так глупо себя веду! Я не могу вас прогнать…

— Это означает всего лишь, что вы, Хильда, несмотря ни на что, все-таки женщина!

— О да, женщина, и самая обычная женщина! Хьюберт, я люблю вас, но почти сожалею об этом.

— Почему, милая? — Я обнял ее покрепче.

— Потому что если б я не любила, то могла бы легко отослать вас! А так я не могу остановить вас и… Не могу без вас обойтись.

— Давайте же снимем это противоречие! — весело предложил я. — Не делайте ни того ни другого, а уезжайте отсюда вместе со мной!

— Нет-нет, это неприемлемо. Я не хочу сводить на нет все мои прошлые усилия. Я не оставлю обесчещенной память о моем дорогом отце.

Я оглянулся по сторонам, ища, к чему можно было бы привязать лошадь. Поводья в кулаке очень мешают, когда нужно обсудить важное дело. Однако поблизости не было ничего подходящего. Хильда поняла, что я ищу, и молча указала на корявый куст у высокого гранитного валуна, который торчал из мертвой травы, создавая маленький островок тени в море назойливого света. Я привязал свою кобылку к узловатому корню — все остальное было слишком мало — и мы с Хильдой уселись в тени камня посреди изнывающей от жажды земли. Вдали на южном горизонте виднелась легкая желтая дымка — это горела степь, подожженная туземцами из племени машона.