Дело жадного варвара
Шрифт:
– Не просто в разработку, еч Баг. За ним немедленно надо начинать плотно ходить. Если крест еще у него…
– Ты думаешь, он не только сигнал обрубил, но и крест снял, а все эти автогены и ломы – для картинки?
– Не исключаю. Можно уточнить у Хаимской, но не хочется ее беспокоить лишний раз… Убегая к телефону ненадолго, будучи на охраняемой территории – она наверняка ключи не прятала никуда, оставила но на виду. Входную дверь захлопнула, конечно – так сделать один-единственный лишний ключик, работая в хранилищах изо дня в день… не штука.
– Слушай, еч Богдан. А может,
«Началось», – подумал Богдан.
– А если крест уже ушел? Ты Берзина тогда вообще ничем не прищемишь.
Баг в ответ молча показал, чем и как он в любом случае сможет прищемить Берзина.
– Нет-нет, – проговорил Богдан. – Об этом и думать нечего.
– А ты что же, полагаешь, будто на основании вот этих двух филькиных грамот, – Баг сделал небрежный жест в сторону их записочек, – твое или мое начальство разрешит брать человека под нефритовый кубок? Вот тебе – разрешит! Переродиться мне червяком!
– Тут счет идет, возможно, на часы, – задумчиво ответил Богдан. – Сегодня отчий день, в наших конторах – из начальства никого. Можно, конечно, позвонить, например, Раби Нилычу домой, но… Ты прав – это мы друг друга так легко убедили, потому что и убеждать не надо было, каждый сам к этому выводу пришел. А с начальниками мы попотеем… Нет, Баг. У нас сейчас одна дорога.
– Куда?
Богдан решительно встал и, расплачиваясь за салат и сок, кинул на стол связку чохов. Связка глухо брякнула.
– В Храм Конфуция, – сказал Богдан.
Храм Конфуция,
25 день шестого месяца, отчий день,
часом позже
Огромный и великолепный снаружи, знаменитый на весь мир Храм, помимо многочисленных иных помещений, вмещал в себя не слишком-то просторный, очень скромный главный зал, именовавшийся Покоями Совершенномудрого, где за невысокой деревянной оградой стояло раскрашенное изваяние Конфуция в два человеческих роста; здесь и совершались приятные духу Учителя сообразные ритуалы. Лицо Учитель имел одухотворенное и торжественное, а проникновенный взгляд добрых черных глаз был устремлен прямо на того, кто, дабы возжечь перед высокочтимым образом благовонные сандаловые палочки, приближался к статуе. Легкая дымка медленно поднималась от старинной бронзовой курильницы, в песке которой тлели десятки таких палочек, и незаметно рассеивалась под сводами.
По сторонам, от теряющегося в вышине потолка до самого пола, белели в сумраке длинные свитки с полным текстом «Суждений и бесед»; текст был выполнен головастиковым письмом. Свитки относились к сравнительно позднему времени, но любой желающий мог приникнуть к исконному начертанию этого кладезя правильного упорядочивания, выгравированному на двадцати двух древних треножниках, по главе на треножник, которые помещались в специальном храмовом дворе, именуемом Средоточием Мудрости.
У боковых стен зала, за такой же низкой оградой, между колонн, подпирающих свод, располагались расписные статуи семидесяти двух приближенных учеников Учителя.
Атмосфера в зале царила возвышенная
В храме располагалось также множество небольших, укромных помещений. В одно из них в половине десятого вошли напарники.
Здесь тоже было сумеречно и тихо, и гораздо обильнее дымилась единственная курильница посредине. Передняя стена тонула в мягком ароматном дыму, сквозь который лишь едва-едва проглядывали висящие вплотную один к другому вертикальные свитки с наиболее известными речениями Учителя, украшенные понизу простыми шелковыми кистями. Обе боковые стены, полускрытые двумя рядами тонких деревянных колонн, выкрашенных в красный цвет, были безыскусно просты. Аскеза. Скромность. Воистину: благородный муж не думает о вещах и удобствах.
– Два смиренных путника почтительнейше просят наставлений, – негромко и внятно выговорил Богдан.
Прошло несколько мгновений, и невесть откуда, словно бы из облака дыма, степенно клубившегося у передней стены, тоже негромко и внятно, прозвучало:
– Важное ли дело у вас, путники?
– Наше дело крайне важно и очень щекотливо, – сказал Богдан. – Мы хотели бы удостоиться наставлений самого настоятеля.
Долго ничего не было слышно, но наконец в дыму негромко ударил медлительный гонг. Другой, старчески надтреснутый, но ясный голос сказал:
– Я слушаю.
– Тень Учителя! Мы оба – работники человекоохранительных служб. Мы столкнулись со сложной моральной проблемой и хотим, чтобы ты наставил нас на верный путь. Мы уверены, что напали на след опасного преступника, но у нас нет доказательств. За ним нужно установить слежку. Но, не имея доказательств, мы не можем испросить на то разрешения от начальства. А, не установив слежки, мы никогда не добудем доказательств. Поэтому мы хотим действовать как частные лица, на свой страх и риск. Разреши наши сомнения и укрепи нас в нашем намерении, если сочтешь его благородным.
После некоторой паузы голос вопросил:
– Изложи дело подробнее, путник, пекущийся о безопасности людей.
Богдан, стараясь говорить как можно понятнее и четче, перечислил все те незначительные, почти микроскопические поводы, которые заставили их заподозрить цзюйжэня. Вслед за ним заговорил Баг, и по-своему повторил то же самое.
Снова воцарилась тишина. Напарники стояли пять минут, десять, пятнадцать, но слышали лишь оглушительный стук собственных сердец. Дым из курильницы медленно плавал у них перед глазами, стелился у ног.
Настоятель размышлял.
Наконец вновь ударил негромкий, медлительный, басовитый гонг. Его отзвук еще дышал между стенами и колоннами маленькой кумирни, а голос настоятеля раздался снова, и Богдану показалось, что он – печален.
– Учитель сказал: благородный муж содействует людям, если они совершают добрые дела, а мелкий человек поступает наоборот. Еще сказал: искусное плетение словес способно перемешать правду с ложью, а нетерпение в мелочах способно расстроить великие замыслы. Еще сказал: человеколюбие есть скромность в быту, скрупулезность в делах и честность с людьми; даже находясь среди варваров, нельзя отказываться от всего этого!