Дело
Шрифт:
— Должен сказать, что вы очень ловко повернули дело в понедельник утром. Не представляю, как бы вы вывернулись, если бы не пустились в эту двойную игру. Совершенно очевидно, что вам нужно было, с одной стороны, поднять суматоху вокруг Найтингэйла и, с другой, тут же предложить им лазейку. Конечно, пойди вы в открытую против Найтингэйла, и вашему подзащитному крышка. Ясно как день! Но все же должен сказать, что провели вы это весьма тонко.
И добавил:
— Впрочем, вы ведь всегда были везучим.
— Что вы хотите этим сказать?
— Друг мой, все говорят, что вам всегда во всем везет. — Он оборвал фразу. — Между прочим, я, признаться,
Мимо нас проносились деревья, садовые ограды. Как странно, думал я, что кто-то может считать меня везучим. Обычно человек никогда не думает о себе в таком аспекте.
Я сидел, благодушно развалившись в машине, усталый, довольный собой и одержанной победой, и вдруг до моего сознания дошли слова Доуссон-Хилла о Найтингэйле. Могло ли это быть правдой? Чутье подсказывало мне обратное. Откинувшись на сиденье, я позволил себе лишь мимоходом задуматься, — могло ли это быть правдой? Если допустить, что да, то в этом заключалась одна из гримас правосудия. Вы беретесь за дело, стараясь исправить зло; вы беретесь за дело с чистыми — насколько это позволяет несовершенство человеческой натуры — руками, из хороших побуждений и кончаете с определенным шансом причинить зло кому-то еще. Однако, несмотря на эти мысли, из нас двоих, сидевших в такси, куда через опущенные окна проникал прохладный, пахнущий летом вечер, доволен собой был именно я, а не Доуссон-Хилл.
Он спросил меня, какие еще глупости придется нам выслушивать от старого Гэя. Долго ли он задержит нас? Доуссон-Хиллу нельзя было опаздывать на поезд — что ему Гэй, этот спесивый дряхлый павлин. Доуссон-Хилл обязательно должен быть в Лондоне на одном вечере. Он перечислил мне гостей: все это были люди самого высшего круга, и было забавно слушать, как, описывая их, он с обычным для светского завсегдатая искусством стремится развеять окружающий их ореол и попутно набить цену себе. Как это скучно, сказал он, что приходится еще возиться со старым Гэем.
Такси подкатило к подъезду. Когда мы с Доуссон-Хиллом поднялись на крыльцо, он сказал, как говорили немецкие офицеры в ночь, когда началась война: «Nun f"angt es an» [39] .
Экономка открыла нам со словами:
— Мне так неприятно! — У нее был огорченный, сконфуженный вид, она чуть не плакала. — Мне так неприятно, но профессор крепко спит.
Доуссон-Хилл громко рассмеялся, и сказал ласково и вежливо:
— Не беда!
С немецким акцентом, придававшем ее английской речи убедительность, она продолжала:
39
Итак, мы начинаем (нем.).
— Да, но он так ждал этого. Он готовился к вашему приходу с самого чая. Он так радовался, что вы придете. Он нарочно пораньше поужинал. И вдруг взял да уснул.
— Не беда! — повторил Доуссон-Хилл.
— Да, но он будет очень переживать. Он будет так расстроен. А я не смею разбудить его.
— Нет, конечно, не надо, — сказал Доуссон-Хилл.
Она спросила, не хотим ли мы взглянуть на него, и повела нас в кабинет. Там было так темно, что ничего почти не было видно, но мы все же разглядели Гэя, полулежавшего в своем кресле: шаль была накинута ему на плечи, в угасающем свете поблескивала борода,
На цыпочках мы вышли в переднюю.
— Что же делать? — сказал Доуссон-Хилл.
Можно оставить ему копию постановления с запиской, которую мы оба подпишем, предложил я.
— Он так огорчится, — сказала экономка. Ее глаза наполнились слезами. — Он будет горевать, как малое дитя.
— Как скоро он проснется? — спросил Доуссон-Хилл.
— Кто его знает? У него это называется «подремать вечерком». Иногда это на час, иногда на два, а то и на три.
— Не беспокойтесь, миссис Нагельшмидт, — сказал Доуссон-Хилл, — я подожду.
Она вспыхнула от удовольствия. Он запомнил ее имя, он был так вежлив, все было хорошо… Я сказал, что, если он останется, меня будет мучить совесть. Я бы сам предложил подождать, но мне нужно спешить на обед к брату, а потом, возможно, придется еще уламывать говардовскую фракцию.
— Это не шуточное дело, — сказал Доуссон-Хилл. — Нет, вы не можете ждать. Ничего, я останусь.
— А вечер, на котором вас ждут?
— Думаю, — сказал Доуссон-Хилл экономке, — что от вас можно будет позвонить по телефону?
— Все можно, — воскликнула она. — Вы расположитесь в гостиной, я приготовлю вам небольшой обед…
Я спросил, как он думает добираться до Лондона. Он ответил, что придется взять машину.
В этом сказалась его природная доброта. Полчаса тому назад мы были свидетелями доброго поступка Брауна, но это никого не удивило — другого от него и не ждали. Но в Доуссон-Хилле это показалось мне более чем неожиданным. Я вспомнил рассказы о добрых услугах, которые он оказывал начинающим адвокатам, оказывал тайком, инкогнито. Встречаясь с ним и слушая его болтовню, я скептически относился к этим рассказам. Сейчас у меня невольно вырвалось:
— Вы все-таки очень добрый человек.
Доуссон-Хилл вспыхнул до корней волос. Он был очень доволен похвалой и в то же время непривычно для себя смущен. Даже лицо его как будто изменилось: обычно надменное и чуть удивленное, оно внезапно расплылось и подурнело. Он вдруг стал похож на хомяка, который только что набил себе еды за обе щеки, хитрого, но сияющего — в восторге от своей предусмотрительности. С неуклюжей застенчивостью подростка он поспешно сказал:
— Ну, о чем тут говорить.
Глава XL. Покидая резиденцию
У Мартина меня встретила Маргарет. Она приехала, чтобы забрать меня на следующий день домой. Глаза ее сияли от радости, что мы победили. Ей не нужно было ничего, только бы побыть со мной вдвоем. Айрин визжала от восторга, сама не зная, чему, собственно, радуется; в комнате было тепло, воздух был словно насыщен бесшабашным весельем.
Глаза Маргарет сверкали не только радостью, но и притворным негодованием. Не успела она приехать, рассказывали они мне, как Лаура обрушилась на нее по телефону; Решение старейшин возмутительно: срок членства Дональда, безусловно, должен быть продлен на весь тот период, что он был отстранен от должности. Можно ли надеяться, что Маргарет примет меры к тому, чтобы это было сделано? И еще, не подпишет ли она одно письмо? То самое — как я сразу понял, лишь только Маргарет упомянула его, — которое они пытались заставить подписать доктора Панде.