Демон Декарта
Шрифт:
Однако в этот раз Левкин решил встретить неизвестность с улыбкой на губах. Как капитан Блад, как чернокнижник и колдун Джордано Бруно, как добрый человек Аурэлиано Буэндиа, который, стоя у стены в ожидании расстрела, думал о всякой невыносимой, мать его, ерунде. Как верный и преданный мушкетер ее величества Шизофрении.
Оставшись без телевизора, Иван расхрабрился и поставил себе цель – найти женщину. Цель, как ни смотри на нее, по сути идиотскую, хотя и было в ней что-то великое. Но что именно? Что значит найти женщину? И можно ли ее вообще найти? Находят ли женщину в принципе, и если да, то не нужно ли вначале ее потерять? Утратить, впасть в относительное
В общем, задача первоначально мыслилась как теоретическая. Дело началось так просто, так обыденно, что Иван и подумать не мог, что все пойдет так, как пошло дальше. Но поставив себе цель найти женщину, Иван скоро почувствовал, что в первую очередь сам стал меняться в поле притяжения этой сверхзадачи. Как черная звезда, она понемногу вбирала Левкина в себя, и противиться этому не было никаких сил.
Маленькую щуплую женщину Иван знал уже несколько месяцев. На перекрестке неподалеку от станции метро «Шулявская» в огромной палатке, чем-то похожей на импровизированный театральный балаган, она торговала цветами. Левкин понимал, что такое женщина, торгующая цветами, и что им в принципе может быть надо друг от друга. Уютный ресторан, вино, мясо по-варшавски (пойдут отбивные или даже котлеты), пара страстных поцелуев (целовать, пристально глядя в глаза, лучше с холодным прищуром), решительный переход к делу – и готово. «Милая, вот твои трусики, в прихожей не забудь на обоях оставить номер своего телефона».
Но при ближайшем рассмотрении продавщица цветов оказалось женщиной, человеком, существом, феноменом, который невозможно было вульгарно и стремительно обольстить в той вальяжной гусарской манере, которую решил избрать для себя Левкин. Худенькую большеглазую женщину, имевшую внешность нелепую, яркую, безжалостно уродуемую безвкусными нарядами, звали Соней. Она носила китайские черные джинсы огромных размеров, мятые кофты или блузки темных тонов с кружевами, черные куртки с капюшоном или без, в которых терялась, как Одиссей в ладони Циклопа.
Женщина эта никогда не красила ресниц и не подводила губ, не носила серьги, не кокетничала в том смысле, как это делали все те женщины, которых до этого встречал Иван. Имела синие глаза и в черных одеждах напоминала недокормленного черного лемура Склатера. Иван думал иногда о том, как, отсидев в палатке двенадцатичасовую смену, она идет к себе в однокомнатную квартиру, чтобы до утра закрыться в ней, как музыка в шкатулке.
Пока он прикидывал да примерялся, дело шло само собой. И однажды Левкин понял, что сердце его теплеет, когда он представляет лицо и фигуру этой необыкновенной женщины. Он осознал, что вот уже несколько недель она близка ему, хотя даже не подозревает об этом, и горько усмехнулся.
Действительно, он часто думал о Соне перед сном, чтобы не тосковать о янтаре, при одной мысли о котором у него порой тяжелели конечности, становились огромными и бескрайними. Как это происходило обычно? Сначала возникал какой-то низкий вибрирующий звук. Иван ощущал его за гранью нормального диапазона. Он втягивал Ивана в себя, заставлял отвечать на него всем телом. В какой-то момент Иван внезапно замечал, что руки и ноги увеличиваются в размерах, делаясь все тяжелее и тяжелее. Первоначально еле заметно, будто исподволь, но потом все стремительнее в тело Левкина вливалась та самая темная материя, о которой в последнее время так много трындели в информационном поле Земли. Границы тела размывались, при том что само оно принимало космические размеры. Очень скоро масса Ивана Павловича достигала миллионов мегатонн. В эти минуты Левкин заключал в себе не меньше миллиарда солнечных масс, дьявольски изнемогая под их немилосердной тяжестью.
Это состояние было знакомо ему с самых ранних лет и являлось особо мучительным в те годы, которые Левкин остерегался называть детскими. Маленький Иван не выдерживал напряжения, начинал рыдать, срывался на истерику и крик, часто оканчивающийся обмороком. Во взрослом состоянии ему хватало выдержки, чтобы не орать и не биться головой о стены. Но без специальных приемов выбраться наружу из черной и страшно извилистой дыры, в которую он превращался (и одновременно западал) в процессе нагнетания массы, было невозможно. В разные периоды жизни он отыскивал некоторые мысли и образы, которые помогали ему выкарабкиваться наружу. В последнее время собственный космизм Левкин преодолевал исключительно с помощью мыслей о Соне.
О ней же, кстати, он думал, чтобы не страдать из-за множества своих родителей, раскиданных по городам и весям провинции Z, будто по разным мирам вселенной. А ведь перебирая в памяти их милые лица, немудрено было окончательно свихнуться.
Последние полгода ему снился один и тот же сон. Он стоял в одиночестве в центре цветочной палатки, которая на самом деле представляла собой цирковой шатер. Цирк уехал, а шатер остался. Какими-то судьбами все его бывшие родители, родственники и навеки утраченные друзья вдруг поняли, что именно он есть тот самый Иван , и отыскали его здесь. Увидев, окружили посреди шатра плотной разношерстной толпой.
Основная коллизия сна заключалась в том, что теперь уже сам Левкин почему-то оказывался не в состоянии их узнать. Выстроившись перед Иваном полукругом, бывшие родственники и сердечные приятели по-хорошему втолковывали ему, что он их сын и брат, любимый и друг. Умоляли. Рыдали. Хватали за одежду и брызгали слюной. Иван до боли в висках всматривался, честно пытался опознать хотя бы кого-нибудь из них, но не находил в причудливых лабиринтах своей памяти стоящих перед ним человеческих существ.
«Ну вспомни, – кричал обрюзгший мужчина с копной седых волос на голове, – ты же прожил у нас в семье с такого-то по такой-то год! Мы были тебе отцом и матерью! Ты страшно много ел и рос, ты все время рос. Как гриб, как Lophophora williamsii , как гребаный пейот! Мы никогда не знали, одежду какого размера тебе покупать. Ты сегодня мог быть маленьким, а завтра страшно большим, и наоборот. Скажи ему, Катя». – Он вытаскивал из толпы такую же, как сам, помятую и неопрятную женщину, смотревшую на Ивана умоляющими выцветшими глазами. «Да, Ваня, я грибница, ты вглядись в меня, мы же одно лицо». – Катя, чтобы Ивану было лучше видно, становилась к нему сначала в профиль, потом анфас. – «Вспомни! Ты же наш сын, мы любим тебя», – умолял седой толстяк.
«Извини, чувак, – растерянно бормотал Иван, – не припоминаю. У меня вообще не было родных. И потом, мне и не надо. Хватит. Реально, ни к чему. Шли бы вы по домам. У меня правда куча работы. Жарден сроки сокращает».
«Ну как же так! – Перед ним на колени бросалась полная дама в пестром ситцевом платке. – Вспомни, сынок, мы же держали корову. А отца у нас не было. Мила, Милкой ее звали, коровку нашу! Вспомни». Женщина внезапно пускалась в пляс, залихватски припевая:
Ах, милка моя на бутылку дала!
Хоть пей, хоть лей, хоть купайся в ей!